Реплика советского премьера Алексея Косыгина на заседании политбюро в феврале 1974 года при обсуждении судьбы Александра Солженицына вошла, наверное, во все биографии писателя. Солженицын уже в Лефортове, но что с ним делать, ещё не решили, и вот собралось политбюро, обсуждают. И Косыгин говорит: давайте, мол, сошлём Солженицына в Верхоянск – это абсолютный полюс холода, зимой минус пятьдесят, ни один иностранный корреспондент туда не поедет, чтоб не замерзнуть. Столь людоедское предложение (никак, впрочем, не повлиявшее на репутацию Косыгина как более прогрессивного по сравнению с Брежневым государственного деятеля), как известно, принято не было, Солженицын был всего лишь выслан из страны, но это «всего лишь» свою роль сыграло: даже двадцать четыре года спустя, разговаривая со мной, академик Георгий Арбатов, с начала шестидесятых входивший в ближайшее окружение Юрия Андропова, отзывался о высылке Солженицына (а это была именно идея Андропова) как об абсолютно правильной, вполне гуманной мере, ведь если бы его не выслали, «ястребы» из политбюро, конечно же, добились бы того, чтобы Солженицын был посажен или, по крайней мере, выслан, хоть и бы и в Верхоянск. Предположение о том, что нобелевский лауреат мог бы рассчитывать на какую-нибудь другую судьбу (то есть вообще без ареста и высылки), в этой системе координат относится к разряду невозможного – так, по крайней мере, казалось тем из советских либералов (а тот же Арбатов – бесспорный по советским меркам либерал), кто воспринимал андроповское ведомство не как наследника бериевского НКВД, а как, по Сахарову, наименее коррумпированное и наиболее эффективное советское учреждение. Слова из эпиграфа к самой любимой книге советской интеллигенции – по поводу силы, «что вечно хочет зла и вечно совершает благо», – любой из лояльных советской власти либералов вполне мог отнести и к Комитету госбезопасности.

После 1953 года, когда был расстрелян Лаврентий Берия, советский масскульт, руководствуясь явным социальным заказом, произвёл не один десяток книг и кинолент, преследовавших цель реабилитации спецслужб (точнее, спецслужб и милиции – в бериевские времена чёткого разделения между ними по большому счёту не было): знаменитая «косая» книжная серия «Библиотечки военных приключений», которые на самом деде были совсем не военными, многочисленные кинохиты – и «Дело Румянцева», и советский нуар «Государственный преступник» по сценарию Александра Галича (собственно, его и пародировала «Бриллиантовая рука»), и далее вплоть до «ТАСС уполномочен заявить». Но, удивительное дело, эти «имиджевые» шаги только вредили реальному имиджу чекистского ведомства в глазах лояльной интеллигенции – гораздо убедительнее выглядело вот это «если бы КГБ его не выслал (или не посадил в психушку, или не сослал), его бы посадили».

Такая репутация, конечно, никак не мешала мифу о КГБ, всесильном и всевидящем. Вряд ли стоит доказывать, что это был именно миф. И что реальное лубянское ведомство и тот КГБ, который существовал в воображении советской общественности, были не очень похожи друг на друга. В виртуальном КГБ работали наследники Штирлица и майора Пронина, всезнающие и всевидящие, которые (тут уже зависит от личности рассказчика) то ли бесстрашно боролись с происками врагов советской власти, внутренних и внешних, то ли безжалостно давили всё живое и свободное вокруг себя. Характерна городская легенда из семидесятых-восьмидесятых, которую мне не раз приходилось слышать и в Москве двухтысячных: некий нетрезвый мужчина, желая подшутить над таксистом, попросил его ехать на улицу Генерала Власова. Таксист приехал на улицу Архитектора Власова, а на следующий день к мужчине, который к тому времени уже мучился похмельем, пришли люди в штатском, просившие больше так не шутить.

Не удивительно, что практически все укоренившиеся в постсоветском массовом сознании истории, связанные с «крупнейшей геополитической катастрофой», так или иначе связаны с тем же КГБ, начиная от символизировавшего начало нового времени сноса памятника Дзержинскому на Лубянке (не менее важной частью этой истории, конечно, служат рассказы о затаившихся внутри здания КГБ чекистах, которые смотрели сквозь зашторенные окна на участников митинга и бессильно злобствовали) и заканчивая эпизодом с передачей последним председателем КГБ Вадимом Бакатиным американскому послу схем расположения подслушивающих устройств в новом здании посольства США в Москве. О КПСС (организации, по крайней мере, не менее мощной и загадочной, чем КГБ) таких историй не было, даже «золото партии» не стало популярным сюжетом для кинофильмов и споров на кухнях и в блогах, а разгром офиса ЦК КПСС в августе 1991 года в отличие от сноса «железного Феликса» так и не был мифологизирован – никто не называет его ни победой демократии, ни предательством, всем всё равно. Да и в карьерном смысле в постсоветскую эпоху строчка «КГБ» в резюме выглядела более весомой, чем строчка «КПСС» – ветераны госбезопасности делали карьеру в постсоветском бизнесе гораздо чаще и успешнее, чем ветераны ЦК. Впрочем, ни хрестоматийный герой Филипп Бобков, пересевший из кресла начальника Пятого управления КГБ в кресло начальника департамента в «Мост-банке», ни менее знаменитые чекисты, не потерявшиеся в девяностые, – никто из них, очевидно, не считал свой постсоветский успех сбывшейся мечтой. В отличие от коммунистов и тем более комсомольцев чекисты, кажется, всерьёз были романтиками – из всех советских сословий, пожалуй, только они сохранили верность своим святыням вплоть до таких одиозных, как Феликс Дзержинский и само слово «чекист». Восстановление мемориальной доски в память о Юрии Андропове на здании ФСБ в 2000 году с «общегражданской» точки зрения могло выглядеть необязательным, а то и имиджево вредным, но вот для чекистов это оказалось важным. Пожалуй, именно с андроповской доски на Лубянке и начался чекистский ренессанс двухтысячных.

Впрочем, трудно разделять позицию «старых либералов» по отношению к этому ренессансу. Ну да, слово «чекист» после десятилетнего перерыва снова стало актуальным политическим термином, ну да, выходцев из спецслужб стало во власти на порядок больше, чем было в девяностые, да и влияние самой ФСБ значительно выросло по сравнению с предыдущим десятилетием. Но чекистскому мифу, в котором уживались и рассказы о психушках из «Хроники текущих событий», и киноэпопея про резидента с Георгием Жжёновым, и плач депутата Харитонова «Прости нас, Фелиск, не уберегли мы тебя» – этому мифу чекистские двухтысячные только повредили. Иногда так бывает – выходит хороший фильм, людям нравится, герои становятся родными, хочется продолжения. А потом появляется сиквел – вроде всё на месте, те же лица, всё то же, но уже не интересно, и даже первую часть после такого сиквела пересматривать не хочется.

Уже сейчас, в конце чекистских двухтысячных, становится ясно: что бы ни было дальше, какую роль ни играли бы спецслужбы в жизни страны в ближайшем будущем, той роли в массовом сознании, которую КГБ играл в советское и постсоветское время, у него никогда уже больше не будет.