Отец Твардовского Трифон Гордеевич был не крестьянином, но однодворцем – слово в наше время почти забытое, означающее класс измельчавших служилых землевладельцев. Человек грамотный и даже начитанный, отец всячески старался отделиться от крестьянского образа, несмотря на бедность и тяжёлую работу кузнецом. Он невероятными усилиями выкупил кусочек собственной земли «для святости». На улице всегда носил шляпу и запрещал детям ходить в лаптях. Что касается досуга, в семье любили читать книги вслух – русскую классику, и с детства будущий поэт сам читал «Полтаву», «Дубровского», «Тараса Бульбу».

Мы все – почти что поголовно –

Оттуда люди, от земли,

И дальше деда родословной

Не знаем: предки не вели,

Не беспокоились о древе,

Рождались, жили в свой черед,

Хоть род и мой – он так же древен,

Как, скажем, твой, читатель, род…

(«За далью – даль»)

Один из первых своих стихотворных опусов 15-летний Александр принес тогдашнему редактору смоленской газеты «Рабочий путь» Михаилу Исаковскому. Поэтическая карьера мальчика, окончившего сельскую школу, не была похожа на стремительный взлёт из книжек. Жить и зарабатывать небольшими заметками и стихами в Смоленске было очень тяжело, тем более, семья не в состоянии была помочь ему. Первая попытка закрепиться в Москве в начале 1930-х, благодаря публикации в «Октябре» у Михаила Светлова, не удалась.

Твардовский понял – без образования не получится пробиться дальше. Тогда он сначала поступил в Смоленский педагогический институт, а потом перевёлся в московский МИФЛИ. В середине 1930-х наступает прорыв – его поэма о коллективизации «Страна Муравия» (1936) была благосклонно принята советской критикой.

Почти одновременно его родителей и братьев раскулачили и репрессировали, но Александр Трифонович так твёрдо верил в справедливость советской власти, что не сомневался в правильности решения суда. В то время он уже жил в Москве, и в 1939-м вышел его первый сборник стихов «Сельская хроника». В том же году он был призван в Красную армию, в рядах которой работал спецкором военной газеты на советско-финской войне. В это время и сформировался образ знаменитого Василия Тёркина.

Тёркин

«Книга про бойца без начала и конца» никак не напоминала сочинения про коллективизацию 1930-х годов. В ней начисто отсутствовало упоминание Сталина и восхваление советской власти. «„Теркин” был моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю», – писал Твардовский.

Образ удалого солдата появился у автора ещё до войны. Изначально задуманный как юмористический, Тёркин переоделся в военную форму, став бессмертным и, главное, фольклорным персонажем. Несмотря на отсутствие пропаганды, книга получила Сталинскую премию I степени сразу по окончании Великой Отечественной войны. Она была оценена не только простыми советскими солдатами, просоветскими литераторами и партийной верхушкой, но и великими современниками. «Какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный солдатский язык – ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературного слова!» – писал из Парижа Иван Бунин.

И подумала впервые

Смерть, следя со стороны:

«До чего они, живые,

Меж собой свои – дружны.

Потому и с одиночкой

Сладить надобно суметь,

Нехотя даешь отсрочку».

И, вздохнув, отстала Смерть.

(«Василий Тёркин»)

Как пишутся знаковые книги? Твардовский создавал свою, можно сказать, по классическому трафарету, списывая с реалий финской войны, которую ему пришлось пройти. «Я прежде всего занялся освоением материала пережитой войны, которая была для меня не только первой войной, но и первой по-настоящему близкой встречей с людьми армии. В дни боев я глубоко уяснил себе, что называется прочувствовал, что наша армия – это не есть особый, отдельный от остальных людей нашего общества мир, а просто это те же советские люди, поставленные в условия армейской и фронтовой жизни, – пишет поэт в своих воспоминаниях. – Мне в этом новом для меня материале было дорого все до мелочей – какая-нибудь картинка, словесный оборот, отдельное словцо, деталь фронтового быта. А главное – мне были дороги люди, с которыми я успел повстречаться, познакомиться, поговорить на Карельском перешейке».

Тёркину не зря простили отсутствие советской риторики, ведь главами из поэмы, выходившей на страницах главных советских газет, зачитывались советские бойцы, которые вдохновлялись оптимизмом и беззаветным мужеством Василия. В процессе написания этой объёмной поэмы в 30 главах Твардовский старался уяснить для себя суть людей первого послеоктябрьского поколения: «Не эта война, какая бы она ни была, – записывал я себе в тетрадку, – породила этих людей, а то большее, что было до войны. Революция, коллективизация, весь строй жизни. А война обнаруживала, выдавала в ярком виде на свет эти качества людей». Невероятно, как поэту удалось, находясь в гуще событий, писать столь лёгкие и мудрые стихи...

Конечно, такой яркий персонаж не мог обойтись без курьёзных ситуаций в реальной жизни. Уже написав более половины поэмы, автор обнаружил, что у Тёркина есть полный тезка – герой одноимённого романа русского писателя П. Д. Боборыкина. Биографами Твардовского приводится забавное письмо одного из озадаченных читателей к поэту: «Чем похож ваш Вася Теркин – умный, веселый, бывалый советский солдат, действующий во время Великой Отечественной войны и с великим патриотизмом отстаивающий свою Советскую Родину, – на купца-пройдоху, выжигу и ханжу Василия Ивановича Теркина из романа Боборыкина? Так почему же вы выбрали для своего (да и нашего) героя такое имя, за которым уже скрывается определенный тип и который уже описан в нашей русской литературе? Но ведь это оскорбление для бывалого солдата Васи Теркина! Или это случайность?» Твардовский со свойственной ему невозмутимостью ответил: «Сознаюсь, что о существовании боборыкинского романа я услыхал, когда уже значительная часть „Теркина” была напечатана, от одного из своих старших литературных друзей. Я достал роман, прочел его без особого интереса и продолжал свою работу».

Ещё одна интересная история приключилась, когда в бытность Твардовского главным редактором «Нового мира» к нему пришел молодой автор Владимир Войнович. Из XXI века нам, возможно не без оснований, кажется, что Чонкин – это продолжатель традиций Тёркина. Но Твардовскому сатирический роман явно не пришёлся по душе. «Я прочел ваше это… то, что вы мне дали. Ну, что можно сказать? Это написано плохо, неумно и неостроумно…» – сказал главред молодому Войновичу. Правда, потом Твардовский засомневался и предложил сходить к своему заму, А. Г. Дементьеву, который тоже не дал положительной оценки. Так Чонкин и не смог подружиться с Тёркиным в конце 1950-х годов.

«Новый мир»

На должность главного редактора самого серьёзного толстого литературного журнала Александра Трофимовича назначали дважды. В первый раз он вынужден был оставить должность в 1954 году из-за «неблагонадёжной» поэмы «Тёркин на том свете», которая, по сути, являлась оруэлловским памфлетом против бюрократического режима. Второе назначение пришлось на 1958 год, когда рядом с собой Твардовский собирает очень сильный редакторский коллектив.

Необычной для высокопоставленного партийного писателя и редактора была по-настоящему демократичная редакционная политика, которая во многом определялась окружающими Твардовского талантливыми людьми. Литературные критики Владимир Лакшин и Иван Виноградов, заместитель Твардовского Алексей Кондратович. Отдельно стоит упомянуть редактора Анну Самойловну Берзер, которая буквально спасла рукопись «Хранителя древностей» Юрия Домбровского и которой он в благодарность посвятил свой «Факультет ненужных вещей». Это она, Ася из «Нового мира», положила на стол Твардовскому «Один день Ивана Денисовича».

«И вот, наконец, хлопнули внизу двери (как-то по-особому у Твардовского хлопали), и тяжелый державный шаг по лестнице, – вспоминает писатель Фёдор Абрамов обстановку в журнале. – Все исчезало с его дороги. Писатели как-то невольно жались к дверям, к стенам, в машинном бюро замолкали машинки. Быстрый кивок головой, один, другой, с некоторыми – рукопожатие, некоторым даже поцелуй, здорование за руку с секретарем Софьей Ханановной, и Александр Трифонович уже в своем кабинете. Начинался прием…»

Главред не боялся «слишком демократичных» сотрудников. Особенно после того, как в 1961 году выходит в свет повесть Солженицына и «Новый мир» становится эпицентром и символом оттепели – его номера разлетаются со скоростью света, коллекционируются, обмениваются и многократно перечитываются.

Критик Инна Ростовцева написала, что Твардовский «выводил литературу и творческих людей из тупиков, в которые их загнали История, Время, Обстоятельства». Произведения В. Гроссмана, В. Быкова, Ф. Искандера, Ю. Трифонова, В. Астафьева, В. Каверина, К. Паустовского, В. Катаева; поэзия Б. Пастернака, А. Ахматовой, Н. Заболоцкого, О. Берггольц, Д. Самойлова, конечно, не могли оставить равнодушными не только читателей, но и партийную верхушку эпохи застоя.

Ему несколько раз намекали, что надо поменять редакционную политику, но он не реагировал. И тогда его испытанным способом – способом подсиживания – сместили с редакторской должности. Это, конечно, обострило и без того непростое положение Твардовского, который был крупной фигурой в партийно-советской иерархии и одновременно проводил оппозиционную, по сути, политику в самом популярном литературном журнале.

Прожил после этого случая Твардовский всего полгода. Такой удар сложно было пережить...

Через жизненное поле

Для абсолютного большинства читателей творчество Твардовского ассоциируется исключительно с «Тёркиным», но восполним немного литературную справедливость. Одним из множества интересных лирических произведений является поэма «За далью – даль», которую сам автор называл «книгой». Здесь уже не смешной и задорный, а серьёзный герой отправляется в длинную поездку по стране, через Урал и Сибирь. Вспоминает войну и разруху и видит восстановленную Россию, подводит некий моральный итог своей жизни и одновременно – страны, с которой связан неразрывно:

Пора! Ударил отправленье

Вокзал, огнями залитой,

И жизнь, что прожита с рожденья,

Уже как будто за чертой.

Я видел, может быть, полсвета

И вслед за веком жить спешил,

А между тем дороги этой

За столько лет не совершил;

Хотя своей считал дорогой

И про себя ее берег,

Как книгу, что прочесть до срока

Все собирался и не мог.

Невозможно охватить все объёмное творчество поэта, но внимание неожиданно привлёк нижеследующий стих без названия, написанный Твардовским еще и бытность главредом «Нового мира», в 1966 году. И по размеру, и по смыслу он почти точно «рифмуется» с пастернаковским «Быть знаменитым некрасиво», написанным, кстати, на 10 лет раньше.

Стой, говорю: всему помеха –

То, что, к перу садясь за стол,

Ты страсти мелочной успеха

На этот раз не поборол.

Ты не свободен был. И даже

Стремился славу подкрепить,

Чтоб не стоять у ней на страже,

Как за жену, спокойным быть.

Прочь этот прах, расчет порочный,

Не надо платы никакой –

Ни той, посмертной, ни построчной, –

А только б сладить со строкой.

А только б некий луч словесный

Узреть, не зримый никому,

Извлечь его из тьмы безвестной

И удивиться самому.

И вздрогнуть, веря и не веря

Внезапной радости своей,

Боясь находки, как потери,

Что с каждым разом все больней.

Кто знает, может быть, это стихотворение было посвящено Пастернаку?.. Александр Трифонович всегда всеми силами пытался быть в ладу со своей совестью, даже находясь на столь высоком посту. Когда в 1958 году Борис Пастернак был единогласно исключен из Союза писателей СССР, Твардовский оказался в числе нескольких человек, которые не явились на собрание под благовидным предлогом.

Возможно, Твардовский неоднократно перечитывал пастернаковское «Жизнь прожить – не поле перейти", ведь к его судьбе это относилось на сто процентов. Александр Трифонович и в прямом, и в переносном смысле перешёл жизненное поле множество раз. Именно благодаря таким людям, как он, мы можем по-настоящему гордиться нашим прошлым – и историческим, и литературным.