Композитор Владимир Мартынов – автор музыки более чем к 50 картинам, среди которых «Холодное лето пятьдесят третьего», «Русский бунт», «Остров». Театральные режиссёры Анатолий Васильев и Юрий Любимов ставили спектакли на его музыку. А ещё – он автор монографий, статей и исследований в области религиозной музыки.

Мы встретились в Доме композиторов. Строгая администратор отвела в маленькую душную каморку без окон с раскалёнными батареями. Крохотное помещение было увешано концертными костюмами. У стены – разрушенное старостью пианино. Привередничать мы не стали. Примостившись на узких скамейках, начали разговор.

Человек крайних суждений, он спокоен и уверен в том, что говорит. В книге «Конец времени композиторов» Мартынов заявляет, что для развития музыки сегодня композитор вообще не нужен. А в монографии «Зона Opus posth, или Рождение новой реальности» и вовсе отрицает право на жизнь самих музыкальных произведений.

– Не слишком ли вы резко, с плеча, как говорится, рубите?

– Не думаю. Речь о композиторах сегодня как никогда проблематична. После учёбы в России им ничего не остаётся, как только уезжать работать за границу. В нашей стране для них нет перспектив. У художников всё-таки существуют арт-рынок, галереи, литераторы могут издаваться. У композиторов нет ничего. Нет ни системы издательств, ни фестивалей, никаких фондов поддержки. Это грустно, но, может быть, справедливо, ибо композитор – вымирающая профессия. В одной только Москве их зарегистрировано более 4 тысяч, но это и свидетельствует о перерождении понятия «композитор».

– Вы имеете в виду тех, кто пишет академическую музыку?

– Конечно, но ещё большой вопрос, кого считать настоящими композиторами. Тех, кто пишет песни, звучащие на FM-радиостанциях, или членов Союза композиторов, чьи произведения звучат только один раз на фестивале «Московская осень».

Ещё несколько десятилетий назад композитор был штучным товаром. В Московской консерватории, на курсе, где я учился, было 8 композиторов. И то считалось, что норма превышена в два раза. Если резюмировать, композитор, зарабатывающий своим творчеством сегодня, – это тот, кто пишет музыку к сериалам и сочиняет попсовые мелодии. Все остальные, учившиеся по классу композиции, занимаются редакторской деятельностью, преподаванием, а в свободное от работы время сочиняют музыку. Так кого считать профессионалом?

– А как же те, кто создаёт нетленные произведения в ночи, в тиши, для будущих поколений?

– Ерунда. Такая судьба была возможна в XIX веке. Тогда непонятый современниками гений, который умирает с голоду где-то на чердаке, вполне вписался бы в действительность. Но не сейчас. О произведениях, написанных в стол, надо забыть раз и навсегда. То, что не звучит здесь и сейчас, того нет.

– Вы знаете способы, как художнику встроиться в действительность?

– Если мы говорим сейчас исключительно о музыке, то композитору просто не нужно быть. Я искренне не понимаю, о чём думают те, кто идёт учиться композиторскому мастерству. Большая часть людей моего поколения в детстве ходила в музыкальную школу, играла на разных инструментах. И они впоследствии становились хорошей музыкальной публикой. Сейчас этого нет. Сегодня в России не только конец времени композиторов, но и конец времени публики. Я ещё помню, как на концерты ходили люди с партитурами в руках. Сейчас это просто невозможно представить.

– Время партитур и понимающих лиц уже не вернуть?

– Это невозможно. Моя последняя книжка «Время Алисы» именно об этом. Если коротко, то исчерпан сам потенциал человека как вида. Поэтому и говорить об отдельных проявлениях нашей жизни, тем более такого хрупкого, каким является музыка, неуместно. Сегодняшний человек - тупиковая ветвь эволюции.

– Об этом вы и говорите студентам, читая курс «Музыкальная антропология» на философском факультете МГУ?

– Я говорю им о том, что раньше было достаточно теории музыки, можно было говорить о музыкальных формах: романс, квартет, опера... А сейчас стало понятно, что музыкальные формы не существуют сами по себе. Они – следствие форм социальной жизни.

Хотя мы живём в таком мире, где даже социологический анализ уже недостаточен. Происходит сталкивание не просто социальных групп, а антропологических типов. Например, существует молодёжная культура. Её представители – носители отдельного антропологического гена. И ген этот с возрастом не трансформируется. Если кто-то был панком, он им до конца жизни останется в глубине подсознания. Пусть он и станет взрослым, семейным человеком.

Объяснить, почему рождается та или иная музыкальная форма – фольклорная, роковая, академическая – на уровне нот и клавиров невозможно. Надо соотносить их с архетипическими возможностям сознания.

– А вы к какому типу принадлежите?

– Я – человек мегаполиса. Ни к чему, по сути, не привязан, встраиваюсь в социум на любом месте. И традиций за мной особенно не наблюдается. Потребительское сознание, пожалуй, единственное, что характеризует такого человека. Увы, и я живу по этим законам.

– В 70-е вы были рок-музыкантом, играли в группах. Как вы относитесь к сегодняшней рок-музыке?

– К сожалению, время рока прошло. Его золотой век – конец 60-х – первая половина 70-х годов. Были, например, Дженис Джоплин, Джимми Хендрикс. Рок и сейчас жив, но он не имеет уже такого резонанса. У каждого музыкального направления есть пик, и есть период стагнации. Конечно, сегодня рок звучит. Седовласые музыканты играют шлягеры 60-х годов. Это ностальгически мило, но не более.

– Почему вы взялись за музыку, балансирующую на грани светской и религиозной? Я имею в виду «Плач Иеремии», «Реквием»…

– Я с 1979 по 1997 год преподавал в духовной семинарии Троице-Сергиевой лавры. Ушёл из культуры, перестал писать и искренне считал, что композитором никогда больше не буду. Занимался расшифровкой и реставрацией памятников древнерусского богослужебного пения, изучением древних певческих рукописей.

Но стечение обстоятельств изменило все мои планы. Получилось так, что Альфред Шнитке позвонил моей жене и сказал, что известный немецкий журналист Норберт Кухинке (известный нашим людям по фильму «Осенний марафон») заказал ему большое произведение к 1000-летию крещения Руси, объединяющее русских и немецких исполнителей. Шнитке ответил, что лучше Мартынова это никто не сделает, и попросил меня не отказывать Кухинке. Разумеется, я не мог отказаться.

– Значит, имея такой разнообразный опыт работы, вы теперь точно сможете сказать, что такое музыка…

– Это совсем не то, что вы думаете (улыбается). Это не то или иное классическое произведение. Всё проще. Это соотношение человека, его «я», с действительностью. Если оно гармонично, то получается музыка. Но это редкость.

– Как так? Я вот соотношу себя с действительностью. Правда, гармонии в этом немного…

– Надо соотносить себя с теми явлениями, в которых есть гармония. Да, есть такие вещи, как восход, закат, утренняя роса и, слившись с этим, вы услышите музыку. Она соотнесёт вас с окружающей действительностью. Только вы не сможете в ней пребывать постоянно. К сожалению, вы, как и я, человек иной среды обитания.

– Расскажите, что такое музыкальный минимализм. Всё-таки вы были его первым представителем в СССР.

– Этот термин придумал Майк Найман, известный английский композитор и теоретик музыки. И значений у этого термина два. С одной стороны, минимализм – это одно из направлений современной музыки, которое зародилось в середине 60-х годов в США и в начале 70-х перекочевало в Европу.

Минимализм подразумевает специфическую технику микроизменений и постоянных повторений мелодии. Один из его основоположников, Стив Райт, говорил, что произведение должно двигаться, как часовая стрелка, и ты не замечаешь этих повторений. Но есть минимализм в широком смысле. Это естественное состояние музыки. Я сейчас говорю о Григорианском хорале, Знаменном распеве или тибетских сутрах. Сюда же относится весь архаический фольклор.

И самое интересное здесь то, что композиторская музыка – это маленький островок в океане минимализма. Минимализм, как направление современной музыки, подсознательно апеллирует к тому, широкому.

– Как же в вас так гармонично сочетается музыкант, философ, учёный?

– Я чётко понимаю одну вещь: закончилось время профессиональных сообществ. Нельзя быть просто композитором, нельзя быть просто философом. Нет, всегда есть исключения. Но их единицы. Любое замкнутое сообщество – это тупик. И, если что-то может произойти, это может произойти только на стыках.

Так волею судеб получилось, что я связан с целым рядом сообществ: с театральным, литературным, художественным, вхож в философское. И могу сказать, что музыкальное сообщество – самое непродвинутое. В чём это выражается? В 70-е годы XX века произошел концептуальный поворот в искусстве. Такой же по мощи, как поворот в науке, начиная с открытия Коперника. Суть концептуального поворота XX века в том, что контекст, в любых его проявлениях, стал важнее текста. И если, например, в художественном сообществе это осознали, то в музыкальном – нет. Я говорю про академическое музыкальное сообщество. Оно застряло в авангарде 50-60-х годов. И в его глазах со своими рассуждениями я выгляжу глупо.

– В мире есть места, где ситуация другая по отношению к музыке?

– Европа и, конечно же, Америка. И не удивляйтесь. США многое диктует в культуре второй половины XX века. Например, в городе Сиэтл, а это не самый первый город страны, ежегодно в оперном театре дают «Кольцо Нибелунгов». В Москве на такие масштабы никогда не замахивались, да и в России тоже. Валерий Гергиев, как говорится, раз поднял…но удержал ли? Не знаю…

Я уверен: эра великого кинематографа, литературы и музыки ушла. Наше сознание поменялось. Как возвращаться к истине, к подлинному в искусстве… не скажу. Просто эта дорога назад вряд ли уже существует, но, надеюсь, что где-то всё-таки есть новые неведомые нам перспективы.

Беседу вела Ксения Редичкина