Выставка организована под покровительством ассоциации «Франко-российский диалог». Её исполнительный президент, председатель Общества памяти Императорской гвардии — князь Александр Александрович Трубецкой. Представитель одного из самых знаменитых российских родов, он родился в семье эмигрантов в Париже в 1947 году. Обитает во Франции, но вся его жизнь связана с Россией.

— Что значит сегодня быть русским князем во Франции? Тяжела шапка Мономаха?

— Не тяжела, но на княжеской фамилии лежит особая ответственность. Каждый человек отвечает за свои дела, а мы ещё — и за имя рода Трубецких. Это наш долг. Не имеем права забывать о роли, которую наша фамилия сыграла в истории России.

— Насколько глубоко генеалогическое древо Трубецких уходит корнями в российскую историю? Одним из Ваших великих предков, кажется, был сам князь Владимир Красное Солнышко?

— Браки между дворянскими семьями заключались на протяжении веков, и в нашей родословной мой прямой предок — литовский князь Гедимин. Есть косвенные связи и со Святым Владимиром, и с Рюриковичами, и с немецкими, и с польскими знатными фамилиями, и даже с Чингисханом. На брянской земле до сих пор есть город Трубчевск, а князья Трубчевские стали Трубецкими.

— Как Ваш отец, сын известного философа Евгения Николаевича Трубецкого, оказался в эмиграции?

— Он учился на юридическом факультете Московского университета. Когда началась Первая мировая война, отец бросил учёбу и поступил в Николаевское кавалерийское училище. Окончив его, отправился на фронт офицером в Лейб-гвардии конно-гренадерский полк. После революции полк расформировали. В Москве отец воевал с красными, защищал Главпочтамт. Был причастен к попытке спасения царской семьи, потом сражался на юге России в Добровольческой армии, а в 1920 году вместе с отрядами Врангеля участвовал в Великом исходе русской армии. Попал в Константинополь. Оттуда в Прагу, где окончил филиал Московского университета, получив юридическое образование. В дальнейшем семья оказалась во Франции. Началась обычная жизнь эмигранта. Средств к существованию не было, дипломы не признавались, приходилось соглашаться на любую работу. Отец сначала был водителем трамвая в Лилле, а потом перебрался в Париж и всю жизнь, как и многие русские эмигранты, работал таксистом. Люди этой профессии считали себя привилегированными — сами себе хозяева.

— Ваша мать также из княжеского рода — Голицыных.

— У неё удивительная судьба. В первом браке была замужем за Георгием Михайловичем Осоргиным, однополчанином моего отца и даже его дальним родственником. После революции Осоргина посадили, матери удалось посетить мужа в Соловках незадолго до его расстрела. В этом ей помогла Екатерина Пешкова — жена Максима Горького (она возглавляла организацию «Помощь политзаключённым»). Осоргина расстреляли, а мама — при помощи опять-таки Пешковой — получила разрешение уехать за границу. Покинула Россию с двумя маленькими детьми. Мой будущий отец ей помогал. Она вышла за него замуж, и папа воспитывал её детей, как своих собственных. А я родился после Второй мировой.

— Как прошло Ваше детство?

— Дома мы говорили исключительно по-русски, хотя мои родители до приезда во Францию неплохо знали французский и другие языки. Жили довольно бедно в парижском пригороде Монруж, на четвёртом этаже без лифта, без горячей воды. Зимой от холода спасала печка-буржуйка. Лето проводили в деревне, где снимали комнату. Гуляли, собирали грибы, а по вечерам мама вслух читала нам классиков на русском.

— Марина Влади рассказывала, что в школе одноклассники её называли «гадкой русской».

— У меня таких проблем не было. В редких случаях некоторые вспоминали, что про нас писал Толстой в «Войне и мире», но там не Трубецкой, а Друбецкой.

— В молодые годы Вы учились в русской консерватории и увлеклись балалайкой. Она Вас кормила?

— Я там проучился всего год — играл на пианино, но больших успехов не достиг. Балалайкой увлёкся позднее. Одно время ходил в русскую школу отцов-иезуитов в парижском пригороде Медон, которую посещали дети наших эмигрантов. Там организовали музыкальный ансамбль, игра на балалайке всячески приветствовалась. Когда мне было 20 лет, вместе с русским балетом Ирины Гржебиной ездил с балалайкой на гастроли по разным странам. Получал самый мизер, но для молодого человека было неплохо. Сейчас я не выступаю. Беру инструмент только «по случаю» — два-три раза в год.

— С чего началась Ваша трудовая деятельность во Франции?

— Окончив среднюю школу, совершенно не знал, что мне делать. Отслужил во французской армии, потом устроился на судоверфь в Нанте, которая получила заказ на несколько кораблей для советского рыбного флота. Судостроение объединяет многие промышленные отрасли — и электронику, и холодильные установки, и механику, и корпусную архитектуру. Я был самоучкой, но благодаря этой работе получил широкую квалификацию, она мне очень пригодилась. После судоверфи попал на фирму, которая занималась автоматической сваркой. Мы поставляли, в частности, сварочную линию для новой советской машины ГАЗ 24 — «Волга».

— Так или иначе, Ваша работа всегда была связана с Россией?

— За исключением нескольких лет, когда я трудился в нефтяной компании и жил в арабских странах — Ираке, Сирии и Ливане. Вернувшись во Францию, пришёл на фирму Тhоmsоn, что теперь называется Тhаles. Она занималась проектами в области электроники и информатики. Мы работали с Морфлотом, с советской гражданской авиацией, с Академией наук СССР, с «Газпромом», с ИТАР-ТАСС. Уйдя из Тhоmsоn, я создал консалтинговую фирму и, наконец, в 2009 году стал исполнительным председателем ассоциации «Франко-российский диалог».

— Как возникла эта ассоциация?

— Её создали в 2004-м под покровительством президентов Владимира Путина и Жака Ширака. Нынешние сопредседатели — глава РЖД Владимир Якунин и бывший министр транспорта Тьерри Мариани. Мы, в частности, организовали визит во Францию патриарха Алексия II. Занимались презентацией российских регионов в Париже, устроили встречу Путина с главами крупнейших французских фирм. Два года назад приняли участие в открытии в Париже памятника воинам русского экспедиционного корпуса, который сражался во Франции в Первую мировую войну. Проводим конференции и встречи, которые способствуют сближению наших стран.

— В этом диалоге стороны хорошо слышат друг друга?

— Сейчас во Франции мы сталкиваемся с известной долей русофобии, но не на уровне простых французов. Она в основном поддерживается влиятельными СМИ. С этим приходится постоянно бороться, показывать истинное лицо России, давать реальную картину, но не забывать и о трудностях. Для успешного партнёрства с Францией у России есть крупные козыри.

— Какие именно?

—  Россия для французов — не терра инкогнита. Мы давно знаем друг друга. Французы часто задаются вопросом, надёжна ли Россия как партнёр. На это я отвечаю: в РФ безработица несравнимо ниже, чем во Франции, а темпы роста гораздо выше. Слабость России в том, что сырьё составляет основу её экономики, но именно это помогло ей справиться с кризисом с меньшими потерями, чем у западных стран. Москва делает много для роста иностранных капиталовложений и русских инвестиций за рубежом. Недавно создан Клуб российских инвесторов во Франции. В журнале Revue Défense Nationalе опубликована статья о том, что во Франции в противовес господствующему атлантизму должно прийти понятие «континентализм». Наши страны находятся на одном континенте, у них общее будущее. Надо постепенно внедрять в сознание французов мысль о том, что Россия — не только часть Европы, но и ближайший географический и экономический партнёр.

— «Твоя Родина — Франция. Твоё Отечество — Россия», — так наставлял своих детей Ваш отец.

— Он повторял: Франция приняла нас, беженцев, дала работу, пусть не по специальности. Считал, что мы должны быть ей признательны: «Раз ты родился во Франции, получил здесь образование, то должен питать к ней уважение. Это твоя фактическая родина, но не забывай, что отечество — Россия».

—  Нет ли у Вас из-за этого раздвоения личности?

— Во мне русское и французское начала переплетаются. Конечно, чувствую себя больше русским, чем французом. В этом свою роль сыграло воспитание. Но и от французского начала я не отказываюсь, горжусь Францией, когда она этого заслуживает. Равно как и Россией.

— За кого болеете во время футбольных матчей Россия — Франция?

— Вообще не интересуюсь футболом, но принципиально я всегда за Россию, даже если не смотрю матчи по телевидению. И мои дети тоже болеют за Россию.

— Вы сами называете себя патриотом России. Что это для Вас значит?

— В наше время слово «патриотизм» предаётся забвению. Особенно во Франции. Да и в России тоже. Сегодня патриотизм не воспринимается как призыв умирать за Отечество, за веру, за царя, и это неправильно. Если бы патриотизм был сильнее в наших странах, не было бы извращений: кощунства в искусстве, закона об однополых браках или выступлений групп типа Pussy Riot. Патриотизм — это всё-таки проявление уважения к своему Отечеству.

— Именно Вы предложили установить в России памятник русским воинам, павшим на полях сражений Первой мировой войны.

— Вместе с князем Никитой Лобановым-Ростовским мы написали письмо президенту Путину, в котором обратили его внимание на то, что в России нет ни одного памятника, посвящённого воинам, погибшим в Первой мировой. Путин нас поддержал. Сейчас проходит конкурс на лучший проект памятнику, который будет установлен на Поклонной горе в Москве. В ассоциации «Франко-российский диалог» мы помогаем сбору пожертвований. Это ещё один пример того, как прививать патриотизм.

— В этом году исполняется 90 лет православной церкви в парижском пригороде Кламар. Её возвёл брат Вашего деда, князь Григорий Николаевич Трубецкой.

— Храм начали строить в 1923 году, а первая служба прошла год спустя. Это церковь равноапостольных царей Святых Константина и Елены. Она тесно связана с историей нашей семьи. Григорий Николаевич, брат моего деда, был дипломатом, посланником России в Сербии в 1914-м. Вместе с дедом активно принимал участие в Поместном соборе 1917-1918 годов, на котором был избран Патриарх Тихон. Церковь в Кламаре он построил в память о своём погибшем в Гражданскую войну сыне Константине. Мы с женой — её прихожане. Я пою в хоре. Мои дети — алтарники.

— Когда же, наконец, будет возведён русский православный собор у Эйфелевой башни?

— Этот вопрос обсуждался на встрече президентов Путина и Олланда. Они окончательно договорились. Я рад, что отказались от проекта, который утвердили раньше. На мой взгляд, он был неудачным. Сейчас идёт строительство православного храма в Страсбурге. Закончилось сооружение русского собора в Мадриде. В Италии православные по численности находятся на втором месте после католиков. Словом, мы видим активное наступление православия в Европе.

— Какую роль может сыграть в жизни России наша эмиграция и её потомки?

— С одной стороны, мы помогаем Франции лучше понимать Россию и боремся против русофобии. С другой — сохраняем уважение и любовь к исторической родине, показываем нашу преданность. В самой России порой меньше патриотизма, чем у нас, живущих во Франции. Может, мы идеализируем наше Отечество. Но это не мой случай — я там бываю часто. Жаль, новое поколение эмигрантов немножко забывает свою страну и старается побыстрее интегрироваться во французскую жизнь. Такое бывало и в прошлом. Некоторые эмигранты из первой волны считали, что Россия для них «кончена» и не хотели иметь ничего общего с Совдепией. В моей семье относились иначе: была беззаветная любовь к Отечеству и глубокая ненависть к советскому строю. Со временем дети и внуки тех, кто отказывался от России, снова тянутся к ней.

— Чем занимаются Ваши дети?

— Старший сын Александр окончил Франко-американский институт, работает во Франции, но намерен перебраться в Россию. Дочь Ксения трудится в крупнейшей страховой компании АХА, занимается конным спортом. Второй сын Владимир — юрист, после французского вуза окончил магистратуру в МГИМО. Женился в России и во Францию возвращаться не собирается. Хочет работать на созданной им фирме. Наконец, третий сын Николай учится в Париже в Высшем институте управления. Все дети говорят по-русски.

Беседовал Юрий Коваленко

Газета «Культура»