Об оскудении языков, тенденции превращения в региональные многих мировых языков и о том, как сохранять культуру многоязычия, в эксклюзивном интервью «Русскому миру» рассказывает профессор языкознания Свободного университета Берлина (Германия) Юрген Трабант.

– Господин Трабант, вы автор тезиса о том, что многие языки умирают и их смерть сопровождается оскудением речи живущих языков. Что вас привело к таким выводам?

– Исследования показывают, что усиливается говорливость и даже болтливость людей, но не стилистика или содержание речи. Человечество переходит на жесты, смайлики и прочую жестикуляцию или её письменную имитацию, что обедняет речь. Особенно её упадок заметен в стилистике общения молодёжи городских окраин, будь то пригороды Берлина, Марселя, Москвы или Лондона. У молодых жесты часто оказываются важнее речевой коммуникации, за которой стоят развёрнутые мысли. Подростки, молодые мужчины могут плевать на землю, чтобы обозначить свою территорию; толкаться, вместо того чтобы сказать «Уходи!»; издавать нечленораздельные звуки – свистеть, кричать боевой клич – с целью подозвать друзей к себе или спугнуть неприятеля; жестами вовлекать в общение спутников. Так, по многим косвенным признакам мир на разных уровнях общения наблюдает то, что дело движется к упрощению и оскудению языков.

– Но разве не лингвисты приветствовали упрощение языков?

– Упрощение языков – это не инициатива науки, а данность развития цивилизации. А вот оскудение…Язык постепенно превращается не в средство самовыражения личности, а сначала в способ передачи информации, потом, как у животных, способом информации становится жест.

– Почему так происходит?

– Одна из причин – исчезает многоязычие. Ещё в ХIХ веке мир насчитывал около 15 тысяч языков, сегодня – чуть более 6 тысяч. А через сто лет вместо существующих 6 тысяч останется от 200 до 600 языков. На смену многоязычию идёт международный английский. Переходя на чужой язык, люди не только его упрощают, но, как выясняется, обедняют как свою речь, так и чужой язык. Мой соотечественник Вильгельм фон Гумбольдт всегда выступал за многоязычие. Он утверждал, что «языки создают разные каркасы мира, которые удерживают разные взгляды на мир». Сегодня эти каркасы зашатались.

– Почему надо скорбеть по поводу умирания языков, у которых нет, например, письменности? Может, с их утерей человечество преодолеет «вавилонское проклятие»?

– Я бы хотел довести до абсурда мысль о «вавилонском проклятии». Аристотель в своё время заметил: «Мы молчим без языка. Это есть универсальная предрасположенность к пониманию мира и себя». На языках, уж так получилось, мы говорим. И пока через мысль, донесённую речью, пытаемся понять себя и мир. Поэтому я за мультилингвизм. Я напоминаю своим понимающим по-английски студентам, что они говорят и думают ещё и на других языках, что есть драгоценность. Как учёный я ощущаю опасность одноязычия: непереведённые на английский язык труды немецких, итальянских, французских, русских ученых-гуманитариев или писателей не воспринимаются в англоговорящем мире. Целые библиотеки накопленных знаний пропадают. Однако неспроста Гегеля или Достоевского, Монтеня или Сервантеса люди стараются читать на языке оригинала. Теряя их, мы теряем многомерность и многогранность мышления, которые ведут к пониманию мира.

– Кроме английского, что ждёт другие мировые языки – французский, немецкий, испанский, русский?

– Проблема оскудения речи касается не только редких языков, но и массовых, например, немецкого. В Германии в престижных областях информационного пространства немецкий сдаёт позиции английскому. Элиты воспитывают своих детей в англоязычном окружении, чтобы те могли стать частью мировой аристократии. Это наносит ущерб авторитету немецкого языка и приводит к парадоксам. Зачем мигрантам учить немецкий, если сами немцы говорят на нём разве что дома? Мигрантам нужен рабочий язык, а его функции в германском обществе всё чаще выполняет английский. У нас появились международные корпорации, куда не принимают без знания английского. А принятым негласно запрещают говорить на немецком даже в служебном кафе или в курилке. С одной стороны, это обусловлено тенденциями глобализации, с другой – специфической немецкой проблемой: получив травмирующий опыт нацизма, мы потеряли веру в родной язык. Нам стыдно за него. Разумеется, это ослабляет лояльность к немецкому языку. А ведь он существует не только для нужд практической коммуникации. Всё мышление, культура того или иного языкового сообщества передаётся через язык. Разумеется, немецкий не вымрет со дня на день, на нём говорят 100 миллионов человек. Но когда нация стесняется говорить на родном языке, этот комплекс может сделать его сначала нерабочим, а потом, постепенно – ненужным.

– То есть вы прогнозируете, что пусть в далёком будущем, но мир заговорит на одном языке?

– Даже при моей склонности рисовать мрачную картину языкового будущего, я считаю, триумфом глупости было бы, если бы мир заговорил исключительно на английском языке. Конечно, тенденция такова, что оставшиеся 10% языков будут постепенно сужать ареал влияния. Так, например, уже итальянский, немецкий, шведский в большей степени превращаются в местные языки. С большой долей отчаянного сопротивления, но, вероятно, местным станет французский. Хорошие, но ограниченные шансы сохранить статус региональных языков есть у испанского, арабского, русского и китайского. Но то, что они будут ужимать свое влияние на мирё, – вопрос времени, пропорций и географического ареала.

– И русский язык?

– Русский в мире востребован как язык культуры и искусства. В этом его сила и влияние. Если Россия сможет в будущем предложить миру новые форматы культурного мышления, безусловно, русский язык сохранит сферу регионального, в основном, евразийского влияния.

– А китайский?

– Не думаю, что у него есть перспектива стать универсальным языком. Даже вторым после английского я его не вижу. Слишком он сложен в произношении, требует труднопроизносимых интонаций. Наконец, иероглифы делают его неудобным на письме.

– Может ли появиться третий «победитель» – что-то вроде воскресшего эсперанто?

– Такую идею я не разделяю. Если исходить из мирового опыта, то латынь для этой цели куда лучше подходит. За латинским языком стоят богатая литература и философия, а эсперанто потому и не выжил, что он не живой.

– Какими вы видите способы сохранения многоязычия?

– В ЕС при обучении иностранным языкам начинает работать великолепная идея «личного приёмного языка». Её разработала Еврокомиссия с подачи бывшего комиссара ЕС по языковым вопросам Леонарда Орбана. Согласно этой концепции, каждому гражданину Евросоюза рекомендовано наряду с английским учить родной язык и ещё один европейский, чтобы познакомиться с культурой соседей. То есть в школах изучается не только английский, но и «приёмные языки». Минимум два, а по факту три европейских языка. Чем не способ сохранения многоязычия?

– Вам приходилось сталкиваться с российским опытом преподавания иностранных языков?

– Я думаю, к модели трёх-двухязычия постепенно придёт и Россия. Ведь у вас живут более 120 народов. Таким образом, задача переформатирования преподавания иностранных языков упрощается. Помимо родного, части россиян уже приходится учить русский, английский и ещё один язык. Я знаю, что у вас изучают ещё и немецкий. В 2012 году, в Год Германии в России, наши разные центры предлагают культурные обмены по изучению немецкого языка россиянами, а русского – немцами. На мой взгляд, это хороший пример того, как разрастается модель изучения третьего, или «приёмного языка». Со временем, я полагаю, русские почувствуют потребность учить языки соседей – китайский, языки Кавказа или восточноевропейские языки.

Беседовал Владимир Емельяненко