23 июня 1889 года в пригороде Одессы родилась Анна Андреевна Ахматова (Горенко). О ее жизни, равно как и о ее творчестве, сказано, кажется, практически все. Современным читателям очевидно, что посвященные Пушкину строки Ахматовой про «идиотов-кавалергардов и величавых тайных советников», «океаны грязи, измен, лжи, равнодушия друзей и просто глупости», «бессердечный и уж, конечно, безграмотный Петербург», «тайный полицейский надзор за поэтом» и «высочайший двор, заглядывавший во все скважины» – в еще большей степени относятся к ее собственной судьбе. Но, с другой стороны, и в гневном пассаже А.А. Жданова про «взбесившуюся барыньку, мечущуюся между будуаром и моленной», находящуюся во власти «любовно-зротических мотивов, переплетенных с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обреченности» есть своя доля правды.    

Однако то, что девизом фонда «Русский мир» стали строки из стихотворения Ахматовой «Мужество» – не случайно. Стихотворение было написано в конце февраля 1942 года в Ташкенте, куда Ахматову переправили из блокадного Ленинграда. Через считанные дни, а именно 8 марта, стихотворение публикуется в газете «Правда». Ни сложные отношения самой Ахматовой с советской властью, ни тот факт, что ее сын Л. Гумилев на тот момент все еще находился в лагерях, не помешали публикации этого стихотворения в центральной партийной газете. И это не удивительно, так как сила его воздействия на народ воюющей страны во много раз превышала идейный потенциал самых яростных агиток типа «Ты будешь выть, Германия!». При этом Ахматовой удалось найти ту интонацию и те слова, которые ставят это  стихотворение вне времени и идеологии. Оно не просоветское и не антифашистское. Оно прорусское, в наиболее широком понимании русскости, апеллирующем прежде всего к языку и культуре.

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!

Едва ли призыв к сохранению русской речи во время войны казался актуальным – в такое время чаще призывают защищать «дом», «землю», «мать», «любимую» – то есть обращаются к каким-то «нутряным», исконным понятиям. Скажем, поэзия Симонова военных лет в этом смысле гораздо более «военная» и «солдатская». А такая тема как «сохранение русского языка» в те годы в принципе нуждалась в пояснениях. Однако именно в этом и заключалась парадоксальная сила ахматовского стихотворения. Анна Андреевна действительно искренне написала о том, что было наиболее страшно потерять именно ей, – а потерь в ее жизни к тому времени было немало – о некоем последнем убежище духа. И именно эта искренность и выпадение из общего строя других стихотворений военных лет (как плохих, так и очень хороших), и привлекло к нему особое внимание. Возможно, именно в этом стихотворении впервые на советской почве была сформулирована мысль о самоценности языка и о том, что язык и культура имеют гораздо больше отношения к «Родине», чем любые политические и идеологические обстоятельства – та мысль, которая оказалась для многих спасательным кругом и гораздо позже Великой Отечественной войны, совсем при других обстоятельствах. Так уж получалось, что русская история XX века вновь и вновь убеждала в том, что стихотворение было написано отнюдь не случайно, и не только для публикации в газете «Правда».

Это стихотворение Ахматовой, равно как и другие ее стихи на военно-патриотическую тематику, сразу же оказывается чрезвычайно востребованным. Уже в мае в Ташкенте выходит сборник Ахматовой, первый за долгие годы. Она участвует в публичных мероприятиях, организуются ее собственные творческие вечера, по возвращении в Ленинград Ахматова неоднократно выезжает на фронт с чтением стихов. В общем хоре советских поэтов, писателей, публицистов Ахматова получила одну из важнейших партий – матери солдата, хранительницы дома, если мы понимаем под домом не только очаг, но и родной язык, и русскую культуру. В устах Ахматовой призыв «той, что сегодня прощается с милым» – «боль переплавить в силу» звучал особенно убедительно. По большому счету, эта немолодая женщина с очень непростой судьбой, тяжко болевшая с начала блокады, даже на ташкентском солнце кутавшаяся в хрестоматийную шаль из-за неистребимого «холода в костях», стала материальным воплощением Родины-матери с плаката Ираклия Тоидзе. Осмелимся предположить, что советские идеологи чувствовали это попадание в образ, и, возможно, именно поэтому Льву Гумилеву после освобождения из заключения разрешили вступить в ряды действующей армии, что для «политических» было случаем не уникальным, но и не столь уж частым. Характерно, что в послевоенном биографическом очерке Ахматова говорит о себе – «Я не переставала писать стихи. Для меня в них – связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны».

Сравнение Анны Ахматовой с Россией – это, конечно, гипербола. Но она имеет право на существование. Судьба Ахматовой поразительным образом перекликается с историей России в первой половине двадцатого века. Детство в Царском Селе, учеба в Мариинской гимназии, в собственной интерпретации Ахматовой – традиционные, пасторальные, достойные чуть ли не пера Лидии Чарской. Затем – увлечение новыми литературными и интеллектуальными веяниями, брак с Н. Гумилевым, первые поэтические сборники, акмеизм. И как логическое продолжение интеллектуального брожения российской элиты – 1917 год. В первые годы советской власти слева от Ахматовой – призывавший «слушать музыку революции» Александр Блок, справа – «заговорщик» и «антисоветчик» Николай Гумилев. Сама Ахматова так и не смогла определиться с тем, принимает она революцию, или нет. А потом было слишком поздно, наступил военный коммунизм. Его не пережили ни Блок, ни Гумилев, оба погибли в августе 1921 года, хотя первый удостоился официальных некрологов, а второй только пули в затылок. «Эти могилы предсказаны словом моим», – пишет Ахматова, примеряя на себя вину и за гибель близких людей, и за общенациональную трагедию. В середине двадцатых годов Ахматову перестают печатать, исключают из писательской организации. От литературы она отлучена практически до начала войны, занимаясь разного рода поденщиной («ах, восточные переводы, как болит от вас голова»). Но ни отсутствие возможности заниматься любимым делом, ни арест в тридцатые годы мужа (Н. Пунина) и сына не способны сломить ее волю к жизни. Ахматова действительно научилась «просто, мудро жить», не в 1912 году, когда юной девушкой писала эти строчки, а гораздо позже, но научилась.

И жить, что принципиально важно, в России. Эмиграция для Ахматовой всегда была неприемлема.     

Мне голос был. Он звал утешно. 
Он говорил: «Иди сюда, 
Оставь свой край глухой и грешный. 
Оставь Россию навсегда. 

Я кровь от рук твоих отмою, 
Из сердца выну черный стыд, 
Я новым именем покрою 
Боль поражений и обид». 

Но равнодушно и спокойно 
Руками я замкнула слух, 
Чтоб этой речью недостойной 
Не осквернился скорбный слух.

Еще более показательны строки, посвященные отъезду художника Б. Анрепа в Англию – «Ты отступник: за остров зеленый отдал, отдал родную страну…». Ахматовой несколько раз представлялась возможность покинуть Советскую Россию. Есть информация, что английский дипломат Исайя Берлин в 1945 году предлагал Ахматовой покинуть страну, причем вместе с сыном, но Ахматова отказалась. В 1946 году Ахматову в очередной раз исключают из Союза писателей (дело журналов «Звезда» и «Ленинград»), а Льва Гумилева арестовывают. Но даже когда оставшиеся, казалось, в прошлом бедствия начинаются по второму кругу, Ахматова не жалеет о своем выборе.

Подводя итог своей жизни, в 1961 году, Анна Ахматова пишет:

Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл –
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был…

Надо сказать, что народ, в общем и целом, испытывает к Ахматовой ответные чувства. Ее место на небосводе российской словесности непререкаемо, практически как место А.С. Пушкина («смуглого отрока», бродившего в детстве по тем же, что и Ахматова, аллеям). В прошлом году в Санкт-Петербурге был открыт памятник Анне Ахматовой на противоположном от следственного изолятора «Кресты» берегу Невы. «Где стояла я триста часов, и где мне не открыли засов…» просила установить памятник себе сама Ахматова. Памятник уже стал местом культовым, среди околоуголовной публики, склонной к разного рода суевериям, сформировалось примета, в соответствии с которой после удачно прошедшего свидания друзья и родственники заключенных должны пойти и «поклониться Ахматовой». Это несколько необычная, но, безусловно, высокая награда Ахматовой за мужество, за терпение, с каким обивала пороги советских чиновников, ждала возвращения из лагерей мужа и сына, и опять провожала, опять писала прошения и носила передачи.

Эти ее мытарства – также один из ликов Родины-матери. И не стоит сокрушаться по поводу того, что определенной части населения некоторые аспекты биографии Ахматовой значительно ближе, чем ее стихи. Это тоже очень по-русски, любить поэта не за то, что он писал, а за то, как он жил