«Политическая система, форма общественного устройства, как всякая система вообще, есть, по определению, форма прошедшего времени, пытающаяся навязать себя настоящему (а зачастую и будущему), и человек, чья профессия язык, последний, кто может позабыть об этом. Подлинной опасностью для писателя является не только возможность (часто реальность) преследований со стороны государства, сколько возможность оказаться загипнотизированным его, государства, монструозными или претерпевшими изменения к лучшему - но всегда временными – очертаниями», - эти слова из Нобелевской лекции Иосифа Бродского – последнего русского нобелевского лауреата в области литературы – достаточно известны. Что, однако, не дает повода их забывать. Тем более что окружающие нас реалии вольно или невольно подкидывают доводы в пользу такого утверждения.

Борьба настоящего и прошлого, в которой полем битвы выступает язык – пожалуй, один из самых интересных видов борьбы, постоянно разворачивающейся на наших глазах, а то и с нашим участием. В этом противостоянии бывают более, либо менее драматические периоды, но не утихает оно никогда.

В особо напряженные моменты такого противостояния отношения власти и языка выделяются особенно рельефно. В частности, можно обратить внимание на заметки ученого-филолога Виктора Клемперера (немецкого еврея, которому благодаря не расторгнутому браку с немкой удалось выжить в фашистской Германии и сохранить любопытные дневниковые записи)  «Язык Третьего Рейха». В них можно найти весьма интересные наблюдения, как в силу потребностей пропаганды, влияния войны и вообще новых государственных реалий в немецком языке появлялись совершенно новые – с точки зрения, Клемперера, эстетически безобразные слова и выражения. Наблюдения эти делались на основе государственных газет, выступлений партийных руководителей, а также бытового языка, который рано или поздно также начинал изменяться под воздействием той специфической ситуации, в которой ему приходилось функционировать.

То, что происходило с русским языком в период революционных потрясений, может служить даже более красноречивым примером отношений власти и языка. Ведь попытки «вслушивания в музыку революции» и проведения различных футуристических экспериментов с языком, предпринимавшиеся под воздействием тех грандиозных перемен, в итоге оставили свой след в российской культуре, но, скорее, как яркая и забавная деталь, вроде «агитфарфора», бойко расходящегося на западных аукционах. Желавшие же этими экспериментами открыть новые магистральные пути для русского языка – искренне принимавшие социалистическую революцию – в итоге были оттеснены этой же революцией на обочину. Даже с сочувственным любопытством относившиеся к ним поначалу большевистские власти, вскоре значительно охладели к большинству апологетов новых языковых форм. Отчасти это объяснялось тем, что  сама русская культура обладала здоровой силой инерции, а потому даже в условиях грандиозных исторических катаклизмов и крушения традиций все же сохраняла свою идентичность.  Эксперименты кучки даже самых талантливых энтузиастов не могли изменить ее сущности. Но все же самым главным, пожалуй, было то, что далеко не все художественные эксперименты были способны решить задачи, которые по-настоящему были интересны советской власти на тот момент – задачи эти прекрасно сформулированы Лениным в его замечании о газете как агитаторе и коллективном организаторе. Владимир Маяковский, отдавшейся делу пропаганды с подлинным интересом, оказался востребован на все 100%. Тот же экспериментаторский интерес к языку пропаганды в годы НЭПа обратил его к рекламе, и сам поэт уверял, что лучшее из его творческого наследия – строка «Нигде кроме как в Моссельпроме».  Что, возможно, показывает, куда приводит дорога востребованных языковых экспериментов – особенно в современном мире. Мечтавший же о всемирном языке Велимир Хлебников, по большому счету, так и остался мечтателем. Как и Крученных со своим речетворчеством.

В любом случае, главное, что бросалось в глаза простому человеку – это язык газет первых лет советской власти. Его примитивность и чудовищность, похоже, крепко зафиксировалась в коллективной памяти русской литературы. Где-то – как, например, у Бабеля или у Ильфа и Петрова – это выражалось через сочувственную и снисходительную улыбку. Где-то – через плохо скрываемое за сарказмом бешенство. Ставшая ныне избитой цитата из Булгакова: «Не читайте перед обедом советских газет», по большому счету, относилась не столько к содержанию, сколько именно к языку и стилю советской прессы 1920-х. Стоит вспомнить, что к злой пародии на агитационные и критические статьи в советских газетах Булгаков обращался неоднократно, да и в «Мастере и Маргарите» рассказ Мастера о его злоключениях становится особенно ярким, когда герой начинает вспоминать о статьях Латунского и рассуждать о чудовищности глагола «протащить». А в «Окаянных днях» Бунина одно из самых сильных впечатлений оставляют помещенные им туда и часто не снабженные комментариями выдержки из Одесских газет, когда чувствуется, что Бунин испытывает почти физическую боль не только от их содержания, но и от общего строя языка и выбранных формулировок.

Иными словами, даже сокрушающая старый мир революционная власть использует для своих целей самые непотребные языковые формы. Возможно – как единственные из возможных «форм прошедшего времени» в условиях крушения традиций. Со временем, впрочем, у советского агитпропа выработались свои традиции, сделавшие его более гладким и превратившие «советский агитпроп» в сакраментальное и узнаваемое всеми понятие, ничего хорошего под которым не подразумевалось и не подразумевается – даже теми, кто переживает самую тяжелую ностальгию по СССР. То есть язык, который специально создавался и выверялся для прославления достижений государства и описания его лучших черт, не вызывает ничего, кроме тошноты, даже у тех, кто готов сейчас, споря о тех же самых достижениях, порвать собеседнику глотку.

То, что мы видим ныне в России – свидетельство таких же явлений. Усиление роли государства, при всей его возможной полезности в иных сферах, приводит к катастрофическому снижению уровня языка в публичной сфере. Если быть точнее, то он перестает быть живым. Появляющиеся у него задачи – выражение интересов государственной власти и ее представлений о том, что актуально на сегодняшний день – по сути своей не требуют действительного отражения современных тенденций и течений российской жизни. Они отражают лишь какие-то схемы и идеологические построения, зародившиеся в умах государственных мужей – зачастую важные, зачастую нет, но всегда остающиеся схемами, в которые реальность нужно запихнуть. А достигаться такая задача может только за счет самых надежных, не вызывающих никаких сомнений языковых средств, однозначных и недвусмысленных – как зеленый забор. Иными словами – неживых, «форм прошедшего времени».

Само по себе, это не хорошо и не плохо. Государство существует, у него есть свои задачи и своя идеология, она не может не находить отражения в русском языке – это тоже часть его жизни. Однако когда сфера таких задач расширяется на самые разные сферы и стороны общественной жизни, язык начинает испытывать патогенное воздействие, остающееся затем в его багаже в образцах  патологических искривлений языка – как язык Агитпропа, казенный язык Российской империи и т.д.

Сложно сказать, можно ли с этим бороться. Точно можно сказать, что с этим нельзя бороться целенаправленно. Вообще любая целенаправленность в сфере языка приводит к появлению новых мертвых схем и еще более запутывает и усложняет проблему. Вернее будет находить и поддерживать те сферы, где язык жив, развивается и старается адекватно отражать реалии современной жизни. В конце концов, лишь адекватное отражение таких реалий дает возможность их понять – что в информационную эру становится преимуществом культуры, народа, а в конечном итоге, и государства. И, в определенной мере, создание фонда «Русский мир» может стать одним из средств для решения этой весьма важной задачи.

Станислав Кувалдин