В славном и щедро одарённом талантами семействе из четырёх детей именно Марине суждено было стать той самой Цветаевой. Отец – профессор Московского университета, всю свою жизнь посвятил созданию и развитию Музея изящных искусств имени императора Александра III при Московском университете (ныне Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина), был первым его директором. Торжественная закладка его была в 1899 году, а открылся он в 1912. Марина называла его: «Наш гигантский младший брат».  

Иван Владимирович Цветаев, полностью погружённый в свою античность, целиком отдававший все силы музею, своему любимейшему детищу, был женат вторым браком на Марии Мейн, одарённой художнице, прекрасном музыканте, «влюбившей» дочерей в немецкий романтизм – и, к сожалению, рано умершей от туберкулеза (Марине тогда было 14, Асе – 12). 

После её смерти профессор остался вдовцом, а в доме окончательно стало неуютно и пусто. Собственно, и при жизни матери Марина не была любимым ребенком – уж слишком странной, упрямой и своевольной была девочка. Старшая девятью годами единокровная сестра Марины, Валерия Ивановна, вспоминала: «Асю можно было просто любить. В старшей же, Марине, Мария Александровна слишком рано распознала свои недостатки – спутники таланта, свои вершины и бездны – плюс собственные Маринины! – и старалась укрощать и выравнивать их». 

В родном доме детям не было хорошо, тепло и уютно. Сама Марина напишет потом довольно страшные стихи про столовую, где члены семьи сходятся только для совместной трапезы, а после еды «благодарят за пропитанье скупо и вновь расходятся до ужина враги». Сам профессор с горечью признавал: «Семья мне не удалась». Гимназическая подруга Марины Соня Липеровская, бывавшая в Трёхпрудном переулке, где жили Цветаевы, подтверждает: «Отец не был другом своих детей: трёх дочерей и сына. Он мало знал об их жизни и интересах, редко видел и, вероятно, не умел воспитывать. Помощников ему в этом деле не было». Ту избыточную свободу, которой пользовались Ася и Марина, трудно объяснить иначе, чем полным невниманием со стороны отца. Впрочем, слишком велика была разница между пожилым профессором и настороженными, самолюбивыми и избалованными подростками – Марина родилась, когда Ивану Владимировичу было 48.

В детстве сестры часто ссорились, ревновали друг к дружке, но в юности они стали по-настоящему близки. Сколько стихов посвятила Марина своей Асе, как дорожила ею – и Ася была беззаветно предана старшей обожаемой сестре. Они всерьёз считали, что у них на двоих одна душа. Общими были у них и литературные вкусы, и даже первую любовь – к молодому поэту Владимиру Нилендеру – сестры разделили на двоих. 

В 1910 году Марина, ещё не закончившая гимназию, за свой счёт издала свой первый сборник «Вечерний альбом» – сто одиннадцать стихотворений. Сборник был благожелательно принят, Марина вошла в литературную жизнь Москвы, её, вчерашнего подростка, заметили мэтры – Брюсов, Гумилев, а Волошин написал о ней тёплую статью. 

Цветаевы принимали участие в литературных вечерах, чтениях. У сестёр были удивительно схожи голоса – и девушки на поэтических вечерах часто читали стихи Марины нараспев, стоя рядом. Это производило впечатление на публику. Однажды Брюсов объявил поэтический конкурс, задав темой стихотворения строчку «А Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах» из «Пира во время чумы». Цветаева не только не узнала цитату Пушкина, но и решила, что Эдмонда – имя девушки, не желающей расставаться с подругой. Стихотворение было написано – и Брюсов присудил  ей первый из двух вторых призов «за молодостью». 

     Ответный смех залы и  – добрая – внезапная  – волчья – улыбка  Брюсова». 

Свободу поведения Марины, изнанку её гордости и исступленной застенчивости, многие принимали за распущенность и эпатаж. 

В 1911 году Макс Волошин пригласил сестер погостить в его дом в Коктебеле. Марина не зря считала, что Макс в жизни женщин и поэтов был Провидением.  Именно в Коктебеле, у Макса в гостях, она встретила человека, ставшего на долгие годы её любовью, мужем, отцом её детей – и в конечном счете  невольно приведшего её к петле в Елабуге. 

Но в 1911 году было совершенно счастливое лето. Марину познакомили с молодым литератором, приехавшим в Крым отдохнуть и восстановить силы. Темноволосый юноша в белой рубашке, с огромными серо-зелёными глазами на узком лице показался ей настолько прекрасным, что ходить рядом с ним по земле было почти кощунством. Звали его Сергей Эфрон – и в наэлектризованном, пронизанном мифами, легендами и ожившей древностью пространстве Коктебеля это имя прочитывалось  почти как Орфей наоборот.

Марина в шутку обронила, что выйдет замуж за того, кто угадает её любимый камень. Сергей Эфрон среди камешков на пляже подобрал и отдал Марине сердолик – «розовый, изнутри освещённый, крупный камень, который она хранила всю жизнь, который чудом уцелел и по сей день» (из воспоминаний Али Эфрон, их дочери). Даже родились они в один и тот же день – Сергей был лишь на год младше, сегодня ему было бы 124.

Сергей абсолютно соответствовал представлениям Марины об идеальном герое: трагическое прошлое (самоубийство матери после смерти младшего брата Сергея), склонность к риску – родители-народовольцы и сам подпольщик, отвага, изящество и безупречная предупредительность, с которой он относился к ним с Асей. С первой встречи и до последних дней Марина и Сергей будут общаться друг с другом исключительно на «вы» (как, впрочем, на «вы» и по имени будут обращаться к ним и их дети с самого нежного возраста). 

Снова делить «рыцаря» сёстрам не пришлось: к Асе вскоре приехал её столь же юный жених – и лето запомнилось особой атмосферой влюблённости. В Москве всё завершилось двумя свадьбами. Р. Хин-Гольдовская, довольно известная писательница того времени, бывшая в свойстве с Эфронами (её внук женился на сестре Сергея, Вере), не без яда отмечает в дневнике: «Брат Эфрон, Сергей, в 16 лет женился на 17-летней поэтессе Марине Цветаевой (очень красивая особа, с решительными, дерзкими до нахальства манерами); сестра этой Марины 15-летняя гимназистка вышла замуж за 15-летнего же гимназиста, кажется, третьеклассника, но зато пьяницу — первоклассного. Этот супружеский "детский сад" обзавелся потомством — у Марины девочка, у Аси — не знаю кто. Марина, богатая и жадная, вообще несмотря на поэзию — баба кулак! Муж её — красивый, несчастный мальчик Серёжа — туберкулёзный, чахоточный». 

Хин-Гольдовская, хотя и слегка ошиблась с возрастом обеих пар, имела все основания скептически относиться к «детскому саду». На правах «родственников» вся компания – и Сергей с Мариной, ребёнком, нянькой и кошкой, и сестры Сергея, – некоторое время не обинуясь жили во флигеле Гольдовских, страшно беся почтенную литераторшу. Дочь молодые родители назвали Ариадной.

Цветаева в русской литературе недаром считается поэтом страстным, необузданным. Её резкие строки – сплошной порыв, шквал, бой, особенно когда она отыскала свою, только ей свойственную интонацию. Эти стихи трудно произносить – их можно шептать, петь, кричать. В жизни всё было точно так же. 

Сергей Эфрон был для неё всем – она никогда не мыслила жизни без него. Тем не менее нормальное состояние Марины было – влюблённость. Увидев человека, чем-то поразившего её, она мгновенно очаровывалась, придумывала некую радужную феерию – и бросалась с головой в омут новой любви. 

На волне высокого восхищения рождались удивительные стихи, поэмы, целые циклы.  В особой гиперэротической атмосфере Серебряного века подобное поведение не то что было нормой, но уже не являлось абсолютным табу. Создавались открытые тройственные союзы; играли страсти, всё было густо приправлено мистикой и экстазом, порою трудно было определить, где человеческие отношения переходят в литературный сюжет. 

Для Цветаевой с её чувственностью запретной любви практически не существовало. Впрочем, иной раз бурная любовная история развивалась исключительно в сердце Марины, оставаясь тайной для предмета Марининой страсти, а самая пылкая и высокая влюблённость могла и вовсе ограничиться эпистолярным романом. 

Влюблялась Цветаева в юного поэта-гимназиста – и он становился в её глазах гением, равновеликим ей; в старого князя Волконского (вообще-то не доверяющего дамам) – и представляла себя мальчиком-учеником, отважно следующим «за плащом рдяным и рваным»; она влюблялась в молоденькую актрису и в кабинетного учёного, книжного червя – потому что его фамилия напомнила ей о легендарном наполеоновском маршале. 

Как относился к этому потоку любви Эфрон? С глубоким пониманием. Он писал  Максимилиану Волошину: «Отдаваться с головой своему урагану для неё стало необходимостью, воздухом её жизни». Возможно, именно поэтому Марина всем сердцем была предана Сергею: он понимал её, как никто, и верил в неё абсолютно. Впрочем, и сам он был способен уйти, не оглянувшись, вслед за своим призванием – или за тем, что считал своим долгом.

В апреле 1917 у молодой четы  рождается второй ребенок – дочь Ирина. В октябре 1917 г. грянула революция, которую Цветаева называла не иначе как катастрофа. А в начале 1918 года Сергей Эфрон отправляется в Добровольческую армию генерала Корнилова. Его разлука с семьей, с Мариной продлится 4 года, и долгое время никто не будет знать, жив ли он вообще.

Было жуткое, голодное время – практически полного отчаяния. Все выживали, как могли. Кроме того, Цветаеву и девочек её круга не готовили к подобной жизни. Их учили европейским языкам, а не растопке печей-буржуек, музыке – а не выведению вшей или стирке детского белья без мыла. Ариадна, Аля, росла чудесным ребенком – развитым не по годам, до самозабвения влюблённым в свою гениальную и божественную мать. Аля вела дневник, сочиняла стихи, ею можно было гордиться. А Ирина была маленькая, слабая, болезненная. Позже Цветаева будет настаивать, что Ирина родилась дефективной, почти идиоткой. Так ли это? Лилия Эфрон, которая очень хотела забрать племянницу к себе, категорически не соглашалась с такой характеристикой. 

Але исполнилось 6 – и она была уже не столько обузой, сколько другом, психологической поддержкой. Цветаевой категорически не хватало ресурса на себя, заботиться о маленьком ребёнке она просто не могла, а сдать её на руки няням и кормилицам, как поступила бы в более благополучные времена, не было возможности. Ни матери, ни сестре вечно плачущая и больная Ира была не только не нужна, но и категорически неприятна. Многие друзья и не подозревали, что у Марины есть ещё одна дочь, пока не приходили к ним домой и не обнаруживали плачущую или поющую в одиночестве Ирину. 

В ноябре 1919 года Цветаева отдаёт обеих девочек в Кунцевский приют. Ей рассказали, что там хорошие условия, питание, лечение – и с лёгким сердцем она отправила детей за город, поверив говорящему на слово. С Алей она условилась, что та не будет называть её матерью – скажет, что Марина – её крёстная. С Ирой было проще – ей никто не занимался, и она практически не умела говорить. Так ли был необходим этот опыт, за который Аля заплатила тяжёлым заболеванием, а Ира – жизнью?  

Для обеих девочек приют оказался адом. Еды там практически не было, никакого медицинского сопровождения тоже. Когда Аля заболела от тоски и голода, Марина приехала к ней – и своими глазами увидев, чем кормят детей и как к ним относятся, наконец-то забрала оттуда свою чудо-девочку. Маленькую Иру оставили умирать – более того, запретив сестрам Эфрон, с которыми отношения на тот момент были не самые лучшие, взять малышку из приюта и выходить её самостоятельно. 

Лилия уже брала Иру к себе и очень её любила, её возмущало отношение Марины к этому ребёнку. А Марина ухаживала за Алей, составляла поэтический сборник, писала длиннейшие письма друзьям и блестящие стихи, принимала гостей, – в это время Ирина тихо угасала от голода и слабости. 

Впоследствии Марина «перепишет» прошлое – и окажется, что она в одиночку самоотверженно спасала старшую дочь – и потеряла младшую. К сожалению, эту версию, с радостью принятую рядом цветаеведов, полностью опровергают цветаевские дневники и письма, неопровержимо доказывающие, что про Ирину просто забыли, потому что и не хотели вспоминать. 

В большевистской Москве Марина читала эти стихи, безоглядно, как всё, что делала. В Белой гвардии, «Лебедином стане», сражался Сергей Эфрон, о котором уже столько времени не было никаких известий. А 11 июля 1921 она получила письмо от мужа, эвакуировавшегося с остатками Добровольческой армии из Крыма в Константинополь, а теперь живущего в Праге и ставшего там студентом. Он ждал их с Алей. Про смерть Ирины он уже знал. 

Как ни удивительно, но все формальности были улажены, и Аля с Мариной смогли выехать (в то время как многим выезд из страны был просто запрещён). В эмиграции – сперва в Чехии, а позже во Франции – было нелегко. Нищета, общая неустроенность (хорошо хотя бы, что и Марина, и Аля с детства прекрасно говорили на французском), безбытность и нервозность, усугубляющаяся тревогой о завтрашнем дне. 

Тем не менее жизнь как-то налаживалась. Друзья-эмигранты как могли помогали, муж был рядом, любовь не заставила себя долго ждать. И всё же не было ни покоя, ни радости. Родился сын, долгожданный, любимый с самого начала. Его назвали Георгием, домашнее имя – Мур. Жить стало ещё сложнее, тем более что найти себя в мирной жизни Сергей Эфрон так и не сумел и впал в глубокую депрессию. Всё чаще перед ним вставал вопрос: а правильно ли был сделан выбор, на ту ли сторону он встал, уйдя в Добровольческую армию. 

Примерно в это же время в СССР была сделана ставка на показательное возвращение эмигрантов домой и «искупление их вины перед Родиной» за рубежом. И многие действительно возвращались, мало зная о настоящей жизни в Стране Советов.  

Эфрон постепенно стал коммунистом-фанатиком, а позже – тайным агентом НКВД. С раскрытием ряда документов это факт, ранее существовавший лишь как гипотеза, нашёл подтверждение, кроме того, сам Сергей Яковлевич, и его дети, и его жена ничуть этого не отрицали. Ариадна Эфрон в последние годы своей жизни обращалась в КГБ с просьбой увековечить имя её отца, Сергея Эфрона, на мраморной доске в холле Лубянки, где высечены имена погибших выдающихся разведчиков. 

В доме появились деньги. Конечно же, Марина не могла не знать об их происхождении – более того, по воспоминаниям, после отъезда мужа она сама приходила на явочную квартиру НКВД за пособием... 

Официально Эфрон помогал проводить через Францию добровольцев в Испанию, на Гражданскую войну. Но этим не ограничивалось: группа занималась и похищением людей (например генерала Миллера), и прямым устранением тех, кто был сочтён опасным для коммунистической России или неприятен лично Сталину. О ряде операций, проведённых группой с его участием, Сергей Яковлевич рассказывал своим детям. После одной из них – убийства беглого разведчика И. Рейсса,  – Эфрону пришлось спешно покинуть Францию. «Операция» была проведена провально, зацепок было предостаточно, чтоб неопровержимо доказать причастность НКВД к смерти Рейсса, а это, разумеется, было крайне нежелательно для имиджа молодой республики. Аля уехала в СССР ещё раньше, в 1922 г. Марина не питала никаких иллюзий касательно райской жизни, ожидающей её в России, но общее осуждение в среде эмигрантов (в равной степени тут повлияли слухи о деятельности Эфрона и тяжёлый характер самой Цветаевой), пристальный интерес французской полиции к семье «красного агента», многолетнее отчаяние, усталость от нищеты и одиночества заставили её прислушаться к постоянным требованиям сына вернуться в Россию. Кроме того, выбора у нее не было: семью уже давно контролировали органы, решавшие, когда и как должно быть осуществлено возвращение на родину жены Сергея Эфрона.

Об аресте сестры и племянника ей, разумеется, известно не было. Подросток Мур был сущим ребёнком, несмотря на своё высокомерие и снобизм. Он искренне надеялся, что в России он, сын героя и брат героини «коммунистического фронта», окажется в привилегированном положении и настаивал на отъезде. В 1939 году мать и сын сели в Гавре на теплоход «Мария Ульянова». Так начался путь, приведший Марину в Елабугу, а Мура – в братскую могилу красноармейцев у деревни Друйка в Витебской области. 

По приезде семью Эфронов вместе с другой семьей, «коллег» и собратьев, поселили в Болшево, на даче для работников НКВД. Уже здесь стало видно, что мечты и надежды не оправдались, а ловушка захлопнулась. Сергей Эфрон был в страшном состоянии – порой просто уходил в другую комнату и рыдал там в голос.  

Через некоторое время его и Алю арестовали. Марина с Муром бежали в Москву, к друзьям и родственникам. Потянулись долгие и невыносимые будни – с поисками хоть какого-то своего жилья, работы, школы для Мура. Стихи её в России были не нужны и неуместны – кормиться приходилось переводами, заказы на которые для неё раздобывали друзья. Как раз тогда создавалась мощная национальная литература – отыскивались и издавались (конечно же, на русском) узбекские, таджикские, азербайджанские поэты. Спасибо им. Их стихотворения по-братски дали возможность выжить многим гениям, осколкам Серебряного века. Войну Марина встретила, переводя Лорку.

Коммунальный быт – с войной соседей, тараканами, примусами, взаимными обвинениями – медленно убивали Марину. Она не была готова к такой жизни. 

Хлопоты за мужа, за дочь не привели ни к чему. Эфрон был расстрелян (о чем Марина так и не узнала, его расстреляли через два месяца после её гибели), Ариадна – осуждена на 8 лет лагерей. Сестра Ася, родной человек, – в лагерях, потом в ссылке, потом опять лагерь. На допросах Сергей Эфрон вёл себя с удивительным мужеством – и не подписал компрометирующих бумаг ни на кого из своих друзей и близких. Восхищённые слова юной Марины – «такие в роковые времена слагают стансы и идут на плаху» оказались на деле трагическим пророчеством.

18 августа 1941 года Марина с Муром отправились в эвакуацию – на пароходе по реке Каме. Помогал ей собираться старый друг – Борис Пастернак. Обвязывая чемодан веревкой, пошутил: «Верёвка всё выдержит, хоть вешайся». Именно на ней и повесилась Цветаева в Елабуге. 

18 августа 1941 года они прибыли в Елабугу. Цветаева  тщетно пыталась  найти хоть какую-то работу, чтобы не умереть с голоду, прокормить себя и сына. Заходила в районный отдел народного образования, в педагогическое училище, в горсовет. Везде — отказ. В Чистополе, городке рядом, должна была открыться Литфондовская столовая для эвакуированных писателей. Сохранился жутковатый документ эпохи: заявление в Совет Литфонда. Листок, на которым Марининым летящим почерком написано: «Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда. М. Цветаева, 26 августа 1941 г.». Её не приняли – слишком много было претендентов на должность. 

Собратья-писатели пытались ей как-то помочь, хлопотали о её переводе в Чистополь (самовольно это делать было нельзя, «не положено»). Не успели. 31 августа Марина приготовила сыну ужин, оставила на видном  месте деньги на свои похороны и билет Муру до Чистополя, а также предсмертные письма и повесилась в сенях дома, где они с сыном остановились как эвакуированные. В письме Асееву она умоляла того принять Мура в семью, не бросать, дать возможность учиться и выжить. Верила ли она, что последняя просьба умирающего священна? Асеев Мура к себе не взял. Из Литинститута его забрали на фронт, в 19 лет Мур умер в госпитале от полученных ранений.

В 1992 году, к столетию со дня рождения Марины, патриарх Алексий II лично совершил отпевание Цветаевой.  Многие православные люди были шокированы: как можно отпевать самоубийцу, с чего бы для неё такое исключение, почему?  Патриарх ответил: «Любовь народная».