EN

Память Сердца

 / Главная / Фонд / Проекты / Международная бессрочная акция «Русский мир – память сердца»  / Статьи и эссе / Память Сердца

Несломленный. В ноябре полк, в составе которого был Н. Ф. Кюнг, дошёл до западной границы и разместился в Брестской крепости…

Здесь, по окончанию краткосрочных командирских курсов, Кюнг был назначен сначала советником взвода, затем исполнял обязанности командира курсантов. Чуть позже он получил должность замполита 84-го стрелкового полка.

С весны 41-го года становилось всё яснее: «сосед» готовит нападение, но пакт о ненападении между СССР и Германией был в действии, поэтому провокации «его» (а они были частыми) требовалось предотвращать сугубо мирными путями. Сколько было разных обид и обвинений в адрес высшего командования армии! Чаще всего нервничали зенитчики: «Чего нянчатся? Сбивать надо подлецов, а не уводить назад под почётным конвоем!». Добавляли нервозности и перебежчики, которые сообщали о скором начале войны. Как говорит Николай Фёдорович, сомнение в правдивости их сообщений было, потому что они прекрасно ориентировались, переходя границу, казались не мирными жителями, а вполне подготовленными людьми, умеющими убедить в своих словах.

В армейской книжке Н. Ф. Кюнга было три благодарности за задержание нарушителей.

Самые точные, самые ценные воспоминания о том, что происходило на первом рубеже войны 1941 года нашей страны, может предоставить только тот человек, что находился непосредственно в самом центре событий. Вот как рассказывает Николай Фёдорович Кюнг о первом дне Великой Отечественной:

«22 июня 1941 года навсегда врезалось в память. Многие из товарищей так и не увидели этого рокового дня. Мы спали, завернувшись в плащ-палатки и шинели. В небе засверкали зарницы. Потом они разрослись в сплошную завесу. Снаряды точно ложились в расположении нашей школы. В первые же минуты среди курсантов были убитые и раненые. Всем стало ясно, что началась война, но никто не верил, что она долго продлится. Утешались мыслью, что вот-вот Наркоминдел уладит всё, и настанет тишина. Первым желанием каждого из нас было прорваться за валы и укрыться за кирпичной стеной Цитадели.  Но жестокий артиллерийский огонь преградил туда путь. В руках винтовка СВТ, пять холостых патронов и три взрывпакета.

И так у каждого. У командиров пустые кобуры. И всё-таки 19-20 человек, в числе которых я помню Кислицкого, Тарасова, Негодяева, Пушкарёва, Алексея Кропачёва, Максима Карповича, Чомаева, прорвались. Минуя Волынку, вышли к валам и недалеко от перекрёстка заняли оборону. Много ушло времени на поиски боеприпасов и разведку. Часам к 9-10 мы могли уже встречать пехоту врага огнём. Брестская крепость в первый же день была блокирована. Нам было хорошо видно, как за лесом, восточнее химгородка, фашистские самолёты выбрасывали парашютистов.

Часам к 11 я был выслан в разведку в направлении города Бреста. Когда достиг железнодорожного полотна, то увидел, что вдоль дороги движутся люди (около роты). Впереди, метрах в 120-150 от них, шла старая женщина. Встретившись со мной, она сказала: "Родненький, куда ты идешь, ведь это же не наши, это другие какие-то, уходи отсюда".

Я всмотрелся и действительно различил другой цвет формы, совсем другие, незнакомые силуэты солдат.

Трудно сейчас передать, как мне стало не по себе. И всё-таки я по инерции шёл вперёд. Только когда стали видны длинные козырьки парашютистов и их тёмно-коричневая форма, я повернулся "кругом" и таким же шагом двинулся обратно, обогнав женщину. Добравшись до низкорослого кустарника, я быстро пополз. Враги, конечно, видели меня, как и я видел их. Но они не приняли никаких мер, очевидно, посчитав меня за своего. Или просто не сообразили, в чём дело. С трудом достигнув нашего расположения, я стал убеждать старшего политрука Кислицкого, что едва не встретился с немцами. Кислицкий не верил, что враг здесь, что он уже топчет нашу землю. Однако спустя полчаса в поле нашей видимости появилась цепочка фашистов. Они шли, ничего не подозревая. Нас укрывали кустарники.  Гитлеровцы шли уверенно, впереди – офицер.

Никогда не забуду я этого момента – нужно было нажать спусковой крючок, целясь в живого человека, убить его. Вот у кого-то сорвался выстрел. Офицер что-то закричал, обернувшись назад. Но поздно – меткие выстрелы один за другим разили вражеских солдат. Только теперь гитлеровцы поняли, что этот участок обороняется, и стали, время от времени посыпать его минами.

Ночь с 22 на 23 июня была душной. Не помню всех, кто находился в моей группе. Пушкарёв, Кропачёв, я и ещё несколько человек должны были разведать дорогу в направлении Волынки. Шли обочиной. По дороге изредка двигались наряды врага по 5-6 человек. Чувствовалось, что наших войск поблизости нет, так как гитлеровцы вели себя спокойно и без особой осторожности. По крайней мере, до самого перекрёстка железной и шоссейной дорог за химгородком, по направлению к Романовским хуторам (кажется, 12 км от крепости) мы видели немцев. Там, дальше, на востоке, полыхали отсветы пожаров.

Наше известие не обрадовало товарищей. Весь второй день войны прошёл в напряжённой перестрелке. Патронов не хватало, а гранат и мин вовсе не было. К вечеру старший политрук Кислицкий дал указание группе готовиться к прорыву по разведанному прошлой ночью пути. По шоссе Варшава – Минск колоннами двигались вражеские танки, автомашины. В первый день мы приняли эти танки за свои, потому что на них развевались красные флажки. И... потеряли часть своих товарищей, выскочивших из укрытий навстречу им.

Земля содрогалась от гула тысяч моторов. А сзади слышались беспрерывные взрывы, как будто падал большой водопад – это гитлеровцы обстреливали из миномётов и гаубиц Цитадель нашей крепости. На Южном же острове только изредка раздавались пулемётные и автоматные очереди. Госпиталь, по словам разведчиков, лежал в развалинах, полковая школа наша была цела, но вокруг неё виднелись фашистские пехотинцы. А ведь там 20 июня оставались больные курсанты вместе с младшим сержантом Иваном Долгоновым – командиром отделения пулемётного взвода.

Во второй половине ночи наша группа во главе с Кислицким вытянулась в обход Волынки, мимо кирпичного завода, в направлении стрельбища на Ковельском шоссе. Утро застало нас у Романовских хуторов. Фашисты встретили нас в упор. Одним из первых пал Негодяев – молодой курсант, вторым – младший сержант Иван Тарасов. До лесу оставалось не более 700–800 метров, перед ним кустарник, в котором и засели враги. Отбиваться было бесполезно, и мы пошли напролом, оградив себя редкими выстрелами.

Опомнились уже в лесу. Немного осталось нас: Карпович, Пушкарёв, Кропачёв, я... Продираясь в течение 2 или 3 дней по лесу, мы вышли на Ковельское шоссе и где-то севернее Ковеля соединились с частями нашего гарнизона. Нас включили в одну из батарей 204-го гаубичного полка 6-й дивизии. Мы участвовали в боях под Бобруйском, на переправе у Лоева, под Прилуками, защищали Киев. Максим Карпович был убит в разведке, а 6 ноября 1941 года при переправе через реку Десну я был захвачен гитлеровцами в плен».

В кровопролитных боях под деревней Большой камень, на границе между Черниговской и Брянской областями, Николай Кюнг был ранен осколком гранаты. Его адъютант Алексей Кропачёв пытался спасти его, но не успел, фашисты подошли слишком быстро. Так политрук попал в плен. Алексея оставили рядом с ним, который неотлучно следил за своим командиром. А вечером к Николаю Фёдоровичу подсел вражеский лейтенант. Так как Кюнг в то время плохо знал немецкий язык, изъясняться пришлось жестами. Что общего могло быть у этих двух мужчин?  Наверное, только то, что у каждого из них в нагрудных карманах лежали фотографии жён и детей, которые они тогда показали друг другу. Николай Фёдорович смотрел на немецкую фрау и вспоминал свою любимую жену Ирину, думал о её судьбе. Совсем недавно, в начале июня, Ирина приехала к нему в отпуск, остановилась в деревне Волынка на частной квартире.  Вдвоём они гуляли по окрестностям крепости, часто бродили по улицам Бреста, ходили в кинотеатр. Николай Фёдорович последний раз пришёл к ней 20 июня. Тогда они отправились в магазин. Ирина по дороге испугано шептала мужу о том, что все вокруг говорят о неминуемой войне. Кюнг поспешил её успокоить. А когда они вошли в магазин, то перед ними предстали совершенно пустые полки. Продавец виновато развёл руками: «Извините, пан, что делать, все вокруг говорят, что скоро начнётся война». Вот тогда Николай Фёдорович поверил в слова супруги и, возвратившись в часть, обратился к первому старшему начальнику, доложил о распространяемых слухах. Тот, внимательно выслушав, предложил ему не паниковать, а лучше отправиться с женой куда-нибудь отдохнуть. С этими словами он протянул Кюнгу два билета в театр, на драматический спектакль. На билете была указана дата – 22 июня 1941 года. Как рассказывала потом своему мужу Ирина Павловна, вечером 21 июня она, уже лежа в постели, внезапно увидела, что в окно её комнаты смотрит человек. Как ей показалось, лицо мужчины было очень красивым, с прямым носом и большими голубыми глазами. На голове у него была немецкая каска. На крик Ирины Павловны прибежала соседка, жена лейтенанта из крепости, и квартирная хозяйка. Втроём они осмотрели всё вокруг и, никого не найдя, улеглись спать. А чуть свет началась бомбёжка…

Поведение немецкого лейтенанта в деревенском амбаре было исключением из правил. Это Николай Фёдорович понял очень скоро.

Через неделю раненых погрузили в телеги и на лошадях перевезли в Гомельский пересылочный лагерь. Там поместили в санитарный барак. Чуть позже всех их загнали в вагоны. Из Гомеля их повезли в Минск, в большой лагерь. Именно здесь Кюнг впервые увидел зверства захватчиков, подлинное лицо настоящего фашиста. Например, пленных выстраивали в одну колонну и стреляли вдоль неё. Кто стоял не ровно в строю, тот падал мёртвым…

На станции Брест – стоянка. У рельсов копошились с лопатами, совками и мётлами измождённые и согнутые фигуры. На серой одежде, на спине каждого крупно чёрной краской было выведено: «YUDE».

В раскрытую дверь вагона тянуло свежей дождевой сыростью, с деревьев падали листья. Осень лила слезы то ли о своей скорой кончине, то ли о судьбе угоняемых в рабство людей…

…Окончанием этого пути для советских военнопленных была станция Якобсталь. километрах в сорока от Лейпцига, рядом с городом Риза, в Саксонии. Пленных выгрузили с помощью санитаров. Уставшие голодные люди, построенные в колонну по четыре человека, кое-как добрались до большого лагеря. Прибывших разместили в санитарном бараке. На второй или третий день к Николаю Кюнгу подошёл Николай Гутыря – фельдшер 3-го батальона его полка. Встреча была нелёгкой, им трудно было взглянуть в глаза друг другу. Но чувство воинской дружбы было сильнее остальных чувств. И Гутыря, сглотнув комок в горле, прямо взглянул в глаза Николая:

– Запомните, вы – лейтенант, а не политрук. Иначе – хана! Я уже всех наших однополчан предупредил об этом.

Гутыря аккуратно и быстро обработал рану Кюнга, успокоив его при этом, что кость ноги не задета.

…Молодость и крепкое здоровье давали себя знать. К концу ноября Николай Фёдорович оправился от раны и встал на ноги. Задерживаться в санитарном бараке долго не давали, шеф-врач, престарелый немец, строго соблюдал порядок. Так что едва Кюнг окреп, его перевели в рабочий барак, присвоили ему номер 16 845 и определили в команду угольщиков. В её обязанности входила разгрузка топлива, угольных брикетов, из вагонов поездов и загрузка его в автомашины. Так как вагоны прибывали не каждый день, команде приходилось работать ещё и в поле, убирать шпинат и брюкву. Эти овощи было основным продуктом для котла в лагерной кухне…

Постепенно политрук стал иметь понятие о лагере, в котором находился. Строился лагерь английскими и французскими военнопленными и был готов принять первых заключённых ещё в марте 1941 года, задолго до начала войны в России. В Первую мировую войну на этом месте содержались пленными наши деды и отцы. На опушке соснового леса – заросшие бурьяном бугорки, след от братских могил, хранящих их останки…

Теперь туда, к этим могилам, была проложена узкоколейка, и Toten-komanda на шести вагонетках ежедневно отвозила туда тела погибших и умерших людей. Только за 1941 и три месяца 1942 года через этот лагерь прошло около ста тысяч военнопленных. Куда потом они переводились и сколько их осталось лежать в чужой земле рядом с замученными воинами Первой мировой, вряд ли кто-то ответит точно…

Ухаживая за заболевшим тифом товарищем по нарам Иваном Ходоскиным, оперным басом Минского театра, Николай Кюнг сам заразился этой страшной болезнью.

Сыпной тиф – коварная болезнь, болей почти нет, приятная истома и полное безразличие полностью охватывают всё существо человека. Хочется уснуть, раствориться в небытие, и уже не просыпаться больше…

В «стационар» Кюнга определил Николай Гутыря. Он отнёс его на телегу и уложил рядом с пятью такими же больными, как и он. На этой колымаге их доставили в барак, бывшую солдатскую казарму. В марте, снова став на ноги, Кюнг с группой товарищей пешком был отправлен в лагерь.

Страшное чувство охватило вернувшихся. Лагерь с виду был пуст, только над кухней поднимались облачка пара. Даже на вышках не было охраны.

…Из более чем девяноста тысяч пленных в опустевших бараках было всего около трёх тысяч человек. Высокие насыпи у опушки леса красноречиво говорили о том, куда переселились бывшие воины, которые могли бы составить целую армию на фронте…

Убедившись, что зловеще-очистительная эпидемия прошла, в лагере появилась комиссия. Оставленный за коменданта усатый фельдфебель что-то объяснял проверяющим, те качали головами, разводя руками. Походила комиссия, походила и исчезла…

Вскоре в лагере появились агитаторы-вербовщики в добровольческую армию. После вербовщиков в лагерь прибыли три офицера, великолепно говорящих по-русски. Они собрали всех пленных на лужайке и принялись убеждать их в том, что с Советами вот-вот будет покончено окончательно, что Ленинград вот-вот задохнётся в кольце блокады, что советское правительство из Москвы уезжает за Урал…

Один из них объявил:

– Те, кто происходит родом из семей иностранцев или из Прибалтики, будут освобождены и смогут уехать к новому месту жительства!

По возвращении в барак сосед Кюнга Алексей Говстюк спросил:

– Николай, а ты что же, не хочешь в Швейцарию?

Кюнг только грустно усмехнулся в ответ. Его Родиной могла быть только одна страна – Россия.
 
Там, в саксонском лагере № 304-Н, встретил Николай Фёдорович своих бывших сослуживцев по Брестской крепости, Георгия Беляева и Николая Горинова, попавших в плен раньше и мечтавших о побеге из лагеря.

Весной 1942 года Николай Фёдорович изготовил карту районов Германии и Польши, по которым должен был проходить маршрут побега. Перед побегом Георгий Беляев рассказал Кюнгу о том, что он, лично хранивший на груди одно из знамён 84-го полка, закопал его в конце июня под камнем на берегу Мухавца, в 20-30 метрах правее Трехарочных ворот (так защитники крепости называют Брестские ворота Цитадели).

…Оба друга были пойманы, жестоко избиты, но это не помешало им летом 1942 года совершить второй побег. Дальнейшей их судьбы Николаю Фёдоровичу узнать не довелось, в лагерь они не вернулись.

Готовил побеги для своих товарищей Кюнг и в бельгийском лагере, куда его отправили вскоре после выздоровления, в 1942 году. Там среди советских военнопленных была создана подпольная группа сопротивления. Смоленский учитель истории стал одним из его руководителей. Поначалу дважды пытался бежать сам, но обе попытки окончились неудачно, однако Кюнг из своих несостоявшихся  побегов вынес колоссальный опыт.

В общем Кюнг помог сбежать из лагеря более чем тридцати военнопленным. Вообще, как вспоминает Николай Фёдорович, в бельгийском лагере было намного легче жить после Саксонии, хотя труд там был значительно тяжелее. Кюнг был включён в команду, которая работала в шахте. Но, кроме пленных, здесь же работали те самые местные жители, которые помогали пленникам, старясь, в первую очередь, подкормить их. Чтобы не привлекать внимания охранников, делали они это так: оставляли на дороге, ведущей в шахту маленькие свёрточки с кусочками хлеба. Кроме того, хозяину шахты тоже было выгоднее, чтобы его бесплатные работники работали лучше, поэтому к пайку каждого пленного он добавлял хлеб, молоко и немного вываренного мясного фарша. Люди были рады такому рациону ещё и потому, что он помогал восстановить утраченные прежде силы. И значит, надежда на удачный побег снова обретала реальные очертания…

6 августа 1943 года в лагерь прибыли три бывших советских офицера, одетых в гестаповскую форму. На предплечье у каждого из них была эмблема цвета российского флага и надписью «РОА», что означало «Русская освободительная армия». Двое были в звании лейтенанта, третий, капитан, как мы узнали позже, носил фамилию Белов и до войны был зав. кафедрой Вольского лётного училища. Их задачей была агитация за вступление пленных в РОА. Действовали они как подлостью, так и хитростью. Сначала они убеждали людей в том, что нет им возврата на Родину, так как они помогают фашистам в битве с Россией тем, что добывают для врагов уголь. Потом говорили, что после вступления в РОА не обязательно воевать за Гитлера, мол, можно перебежать во время боя на свою сторону. Когда капитан говорил об этом, из толпы пленных внезапно поднялся молоденький лётчик и тоненьким срывающимся голосом отчаянно закричал:

– Что же это получается?! Ведь вы же, товарищ капитан, учили нас быть верными присяге!

Крик лётчика, вчерашнего школьника, почти мальчишки, испытавшего на себе боль и унижение плена, а теперь ещё и настоящее предательство со стороны своего учителя, болью полоснул по сердцу Николая Фёдоровича. Он поднялся, выпрямился во весь рост, и с ненавистью посмотрел в глаза фашистскому прихвостню. Потом громко сказал ему, сжав кулаки:

– Вы – предатель! Над вашим прахом и крапива не вырастет!

Остальные пленные поддержали брестского политрука. Боясь бунта, агитаторы покинули лагерь. После этого Николая Фёдоровича в числе одиннадцати человек отправили в тюрьму Франкфурта-на-Майне, с обвинением в саботаже в шахте и агитации против РОА. Н. Ф. Кюнг был признан политическим заключённым. Оттуда он был переведён в Кассельскую тюрьму, где фашисты формировали группы обречённых на пожизненную каторгу или смерть.

Из Касселя 17 сентября он был отправлен в концентрационный лагерь Бухенвальд. В сопровождающих его документах было написано: «Коммунист. Возврату не подлежит».

В вагоне поезда Николай Кюнг, как коммунист, был помещён в отдельную камеру. Стараясь вдохнуть свежего ветра, пленник прижался лицом к решетке окна. Взгляд его упал на нацарапанный рядом с фрамугой английский флаг. Ниже было дописано: «1917 г.». Он непроизвольно улыбнулся: «Не одного меня…». А указанный год, год его рождения, почему-то заронил в его душу нежданную надежду. Именно в этот миг он твёрдо поверил, что никакие испытания, лишения и несчастья не смогут отобрать у него эту веру в его возвращение домой. И надежда эта поселилась в нём, осталась на долгие-долгие годы в фашистском концлагере.

Глазырина Ирина Владиславовна

 

Новости

Цветаева