Языковой опыт меняется, и мы привыкаем ко всему, что говорится вокруг нас, считает доктор филологических наук, профессор, директор Института лингвистики РГГУ Максим Кронгауз.

– Не боюсь Вам признаться: я беспримесный раздражённый обыватель. Я не могу спокойно воспринимать многое из того, чем сегодня переполнена устная и письменная речь: «он по жизни оптимист», «доброго времени суток!», «в Украине», «элитные окна», «эксклюзивная баранина», «стритрейсеры», «трендсеттеры»... А вот в Вас раздражённый обыватель борется с лингвистом. И кто побеждает в конце концов?

– Побеждает, конечно, лингвист, а раздражённый обыватель привыкает. Всё-таки мы с вами сегодня говорим иначе, чем говорили в 80-е годы XX века. И как ни сопротивляемся неприятным нам лексическим новообразованиям (а они – производное от современной действительности), всё равно постепенно привыкаем. Раздражение притупляется. Потому что нельзя всё время находиться в состоянии раздражения. Наша языковая интуиция основывается на языковом опыте. Языковой опыт меняется, и мы привыкаем ко всему, что говорится вокруг нас. В том числе и к тому, что нам поначалу кажется неправильным. Если это неправильное повторяется ежедневно, оно перестаёт быть неправильным и уже не противоречит нашему чувству прекрасного.

– А кто узаконивает новое в языке, превращает это новое в норму?

– Это происходит путём переиздания Большого словаря русского языка. Иногда он, обновлённый, вызывает ожесточённые споры. Так было несколько лет назад, когда журналисты обнаружили, что слово «кофе» из мужского рода перекочевало в средний. Между прочим, это был не первый словарь с «кофе» среднего рода, но первый, на который обратили внимание. Теперь к словарям вообще обращаются редко. Поэтому изменение нормы обычно остаётся незамеченным: как мы говорили и писали, так и продолжаем говорить и писать. Но лингвисты ведь не с потолка берут изменение нормы, а опираются на речевую практику. Причём на речевую практику образованных людей, которая тоже меняется. С одной стороны, имеется предыдущий словарь, который нормы удерживает. А с другой – существует речевая практика, которая нормы меняет. И вот лингвист взвешивает все «за» и «против» и в каких-то случаях узаконивает речевую практику, противоречащую словарям.

– Какие слова стали, на ваш взгляд, словами года?

– Нынешнего? Трудный вопрос. Всего-то полгода прошло.

– И всё же... События последних месяцев не очень изменили политический ландшафт, зато наводнили Интернет так называемыми мемами: «креативный класс», «рассерженные горожане», «сетевые хомячки», «белая лента», «кошелек Романовой», «оккупайАбай»...

– Это симпатичная языковая игра, но превратятся ли, скажем, «сетевые хомячки» или «рассерженные горожане» в устойчивые речевые клише, я не уверен. Честно говоря, я даже устал следить за обновлением этого словаря. В социальных сетях он обновляется каждый день, а то и несколько раз за день. Но главное свойство сиюмоментных слов и выражений – недолговечность. Появляется какое-то словечко, а через день, глядишь, оно уже пропало. Это вообще свойство нашей эпохи, и отчасти оно связано с Интернетом. В Интернете слово или выражение гораздо быстрее становится популярным, но хуже укореняется и быстрее исчезает. Думаю, и жизнь слов, рождённых на Чистопрудном бульваре, окажется не более долгой, чем летняя ночь. Давайте встретимся в сентябре и попробуем вспомнить какие-нибудь майские слова.

– А почему долговечными оказались «мемы» советской эпохи? Столько лет прошло, но и сегодня можно услышать: «а казачок-то засланный», «наши люди на такси в булочную не ездят», «короче, Склифосовский», «это нога у кого надо нога»...

– Я недавно опубликовал статью, которая называлась «Нечем аукаться, нечем откликаться». Про то, что раньше у нас было общее культурное пространство, а теперь его нет. Цитаты, которые вы привели, они же вне контекста абсолютно бессмысленны, но они объединяли людей из разных слоёв общества. Это был способ опознать своего. И этот цитатный диалог вели десятки миллионов людей. Был диалог и более узкий. Скажем, интеллигенция могла перекликаться цитатами из Окуджавы, братьев Стругацких. Были и другие языковые круги. Но был и общий круг. Сегодня же цитатный диалог идёт лишь в Интернете, потому что кино, литература цитат почти не дают. Пожалуй, только фильмы «Брат» и «Брат-2» дали несколько ёмких цитат. И прежде всего благодаря Сергею Бодрову, сыгравшему в этих фильмах главную роль. Герой Бодрова в некотором смысле скреплял людей из разных социальных слоёв. Но и это ушло. Наше общество расколото, и расколото, в частности, по языку. И никак не желает скрепляться. Сегодня, ведя занятия на семинаре, я не могу найти для общения со студентами ни одной общей, прочитанной всеми книги, ни даже одного фильма, который бы они все недавно посмотрели. А раз нет общего культурного пространства, то и цитаты функционируют внутри маленьких разрозненных сообществ, не преодолевая их границ. Отсутствие общих культурных героев и общих цитат, с помощью которых мы бы могли аукаться, перекликаться друг с другом, – явления одного порядка.

– Каково влияние Интернета на язык?

– Оно огромно. Влияние идёт ведь сначала не на язык, а на коммуникацию. Появление блогосферы, социальных сетей – это появление новых видов коммуникации. Возник некий промежуточный тип речи. По виду это письменная речь, мы её глазами воспринимаем, а структурно это речь устная. И здесь происходят интересные процессы. Например, письменная речь, существующая в Интернете, всё настойчивей приобретает качество, которое условно можно назвать устностью. И формальных средств для выражения этой устности сегодня уже не хватает. Поэтому всё время что-нибудь изобретается. Самые распространенные средства для выражения устности - это, конечно, смайлики. Они компенсируют отсутствие интонации, отсутствие мимики и очень активно используются. Теперь вот появилось зачеркивание. То есть ты что-то вроде бы стер, но... оставил. Возникает, таким образом, новое измерение речи. Это уже не линейный текст, во всяком случае не та письменная речь, к которой мы привыкли. Так что в Интернете сегодня идет очень активный эксперимент. И то новое, что появляется, влияет на язык. Скажем, смайлики уже встречаются и в книжках, где они вроде бы неуместны.

– А реклама влияет на то, как мы теперь говорим?

– Я не знаю, влияет ли, но могу сказать, что она отчасти заменила литературу и кино в смысле порождения крылатых выражений типа: «я открыла для себя», «в одном флаконе», «не дай себе засохнуть»...

– Это сегодняшние речевые клише?

– Да. Но речевые клише иногда существуют в искажённой форме. Такие клише в советское время путём словесной игры создавали эстеты, полузапрещённые писатели, авторы самиздата. Материалом тут обычно служили советские лозунги, цитаты из песен, в результате чего возникал особый антисоветский юмор. Одну из самых знаменитых фраз такого рода придумал Вагрич Бахчанян: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». А сегодня искажение устойчивых выражений поставлено на поток. Только материалом здесь служит реклама. Можно встретить газетный заголовок: «Басков и Киркоров в одном флаконе». Как и всепроникающий Интернет, реклама – полигон для экспериментов над языком. С одной стороны, она создаёт речевые клише, а с другой – сама использует уже готовые. Иногда реклама тиражирует непристойные вещи. Нередко вдалбливает в нас неправильные выражения, ошибочное правописание. С такой рекламой надо бороться.

– По-моему, безграмотный новояз во многом создаётся журналистами. И широким тиражированием вводится в общественный оборот. «Озвучил идею», «в эпицентре событий», «министр МВД»... Ни в одном слое общества так никто прежде не говорил, это пришло из прессы.

– Точнее, из политической прессы. И мы, надо сказать, к таким ошибкам привыкаем. Лишь очень редко от кого-нибудь услышишь, что нельзя, например, говорить «довлеет над». Хотя «довлеет над» по причине своей глубокой укорененности уже узаконено.

– А «будировать» в значении «будить»? А «эксклюзивное интервью нашей газете» (очевидная тавтология; неэксклюзивное интервью – это пресс-конференция)?

– Такие неточности в словоупотреблении, а то и явные ляпы иногда входят в язык и становятся нормой. И я не вижу в этом ничего страшного.

– Даже когда пресса не грешит речевыми ошибками, она вся одета в словесную униформу. «Инициировал», «дистанцировался», «перманентный» вместо «постоянный», «однако» вместо «но», «экс» вместо «бывший» (мне однажды попалось совсем уж несуразное - «экс-жена»), всюду и не к месту вставляемое «между тем»... Вы согласны, что это, по сути, журнализмы?

– Абсолютно согласен. Хотя когда эти слова употребляются по своему назначению, они у лингвиста возражений не вызывают. Журналистские штампы – это другой разговор.

– Лексика власти, на Ваш взгляд, меняется под влиянием протестных настроений?

– Мне кажется, не очень.

– А «идите ко мне, бандерлоги»?

– Это всего лишь один из «путинизмов». Какого-то обновления лексики я здесь не вижу.

– Знаменитое «мочить в сортире», «замучаетесь пыль глотать», «шакалят у иностранных посольств» или недавнее словечко «отбуцкать» – это и есть «путинизмы»?

– Не совсем так. В чём особенность «путинизмов»? В том, что это сниженная лексика на фоне грамотной речи. Именно так. Ведь когда человек говорит грамотно, соблюдает языковые нормы и вдруг вставляет резкое словцо или выражение, его речь воспринимается острее. От многих своих предшественников Путин отличается ещё и тем, что, будучи главой государства, создаёт образ жёсткого носителя языка, такого речевого мачо.

– Это сознательно создаваемый образ или просто таковы речевые особенности нашего национального лидера?

– Я думаю, здесь и то и другое. Хотя многие упрекают Путина за нарушение литературной нормы, его речи запоминаются. И журналисты на пресс-конференциях всегда ждут, когда Путин скажет что-нибудь выразительное. Очевидно, что этот приём работает. Медведев в пору своего президентства породил пару брутальных фраз (например, «кошмарить бизнес»), но было видно, что для него это не органично, и что он просто пытается подражать своему старшему коллеге. В этом смысле эпоха Медведева была метанием между своим и чужим языковым портретом. Но «медведизмов» так и не появилось. В публичной речи Медведев свою натуру не проявил. Мы так и не знаем, как он говорит на самом деле.

– А речевой портрет других наших политиков можете составить?

– Подарок для лингвиста – речь Жириновского. Блестящий оратор, который может противоречить себе в двух соседних фразах и тем не менее быть убедительным. Если ему важно эмоционально подавить собеседника, то на нормы он не обращает внимания, говорит, может быть, и неправильно, но очень убедительно, очень ярко. Я бы ещё вспомнил Виктора Степановича Черномырдина. Если у Путина «путинизмы», то у Черномырдина «черномырдинки». Это была поразительная фигура. Говорил он как советский директор, был косноязычен, но при этом выдавал потрясающие афоризмы. Например, самый известный: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Или: «Никогда такого на Руси не было, и вот снова». Это удивительно, как косноязычие приводило к глубоким и ярким высказываниям.

–  Почему чиновники говорят таким стёртым, таким... никаким языком? Публичная лексика зависит от степени человеческой свободы?

– Конечно. Я знаю чиновников, которые в бытовом общении люди как люди. Но когда они выступают публично, начинают говорить стёрто и даже косноязычно. Это такой правильный режим речи.

–  Так надо для должностного самосохранения?

– Да. Они живут в среде, где главная задача – говоря в течение часа, ничего не сказать. Задача непростая, но чиновники обучаются такому ораторству. При всём уважении к Михаилу Сергеевичу Горбачёву надо признать, что он умел долго говорить и ничего не сказать. Сейчас он говорит намного лучше. Он говорит свободнее. Потому что стал менее зависимым человеком. А чиновник – зависим. И его легко опознать по речевому портрету. Хотя чиновники теперь и в «Твиттере» общаются, и в «Фейсбуке», и ещё где-то, и вроде как должны освободиться, но очень трудно скинуть кожу: человек только начал фразу, а через несколько слов уже понятно, что он чиновник.

–  В эпоху бурных политических перемен язык обновляется быстрее, это понятно. Но ведь и политический застой рождает новые слова. Брежневская эпоха, например, произвела на свет слово «невыездной».

– Было в те времена и ещё одно замечательное слово – «подписант». Можно назвать и другие слова, которыми промаркирована брежневская эпоха. Но ведь в ту пору жили не только Брежнев и члены ЦК КПСС. Страна была населена и другими людьми. Так что слово «советский» можно понимать двояко. Советский язык – это язык тяжёлый. Язык выступлений генерального секретаря, язык газетных передовиц. Но безусловно советским является и антисоветский язык – язык андеграунда, который рождался в противостоянии официальным тяжёлым словам. В нём было очень много игры и очень много сознательно сниженного. Посмотрите, как в текстах Галича смешиваются язык интеллигенции, официальные речевые обороты, блатная лексика... Это чрезвычайно интересное явление – язык советской эпохи.

–  В результате слома эпох какие-то слова за двадцать лет у нас утратили своё значение, какие-то приобрели новую коннотацию, появились слова, которых прежде не было. Может, стоит создать наисовременный толковый словарь?

– Такой словарь нужен. Причём это должен быть интернет-словарь, чтобы быстрее реагировать на изменения, происходящие в языке. Раз уж скорость изменений увеличилась, то и словарь должен быть более мобильным.

–  А лингвистическая наука поспевает за этими изменениями?

– Если мы говорим о лексикографии, то не поспевает. Я помню изумившую меня дискуссию. Она происходила в 2010 году, когда в СМИ возникла паника и журналисты кинулись ко мне: «Скажите, неужели лингвисты собираются включить в толковый словарь слова гламур и блог?!» А как их можно не включать, отвечал я. «Гламур» вошёл в словесный обиход в конце 90-х, «блог» появился чуть позже. Эти слова укоренились в языке, они порождают каких-то своих «родственников». Стало быть, толковый словарь нуждается в обновлении. Нельзя сохранять словарь нетронутым и гордиться этим. Надо смотреть, что происходит в реальной речи, а в ней происходят огромные изменения.

– Существует закон о государственном языке. Какие-нибудь санкции к тем, кто его нарушает, когда-нибудь применялись?

– Мне такие случаи не известны. Я думаю, этот закон в его нынешнем виде не нужен ни для чего. Главное его достоинство состоит в том, что он не работает. Было бы хуже, если б работал.

–  А в принципе нужен такой закон?

– Он был бы нужен для разграничения сфер употребления государственного языка. И, в частности, для того, чтобы регулировать его использование в суде, средствах массовой информации... Но поскольку принятый закон был, скорее, политическим, а не юридическим высказыванием, основанным на знании лингвистики, то он получился такой, какой есть. Главная его идея состояла в том, что русский язык надо защищать. Это была вполне патриотическая идея, но она не получила реального наполнения.

– Достоевский ввёл в обращение слово «стушевался», а также «лимонничать» и «апельсинничать» – в значении «проявлять чрезвычайную деликатность чувств». Лингвисты могут предсказывать рождение каких-то новых слов?

– Существует лингвистическая футурология, но очень научная, и про неё даже не очень интересно говорить. А ненаучные предсказания столь же забавны, сколь и несерьёзны. Да и едва ли сегодня найдётся писатель, способный обогатить язык каким-нибудь новым словом. Вот журналист или блогер, случайно обронив что-нибудь этакое, мгновенно становится автором нового слова. Предсказать же появление этого слова лингвисты не в состоянии. Допустим, некое выражение вдруг стало чрезвычайно популярным. Мы можем тогда отследить, где оно появилось, сколько раз повторялось, как вышло за пределы сайта и как распространялось дальше. А вымучить фразу, запустить ее в Интернет и добиться, чтобы она стала популярной, невозможно. Хотя попытки предпринимаются, есть даже специальный сайт, где пробуют сочинять мемы. Но это как написать шлягер, создать хит. У кого-то получается, у кого-то нет. Поэтому лингвистическая футурология – приятная, но безответственная забава.

– Всё-таки до какого предела нам надо быть толерантными к языковым гримасам? Неужели доживём до времён, когда станут словарными «вклЮчит», «звОнит», «по-любому»?

– Прогнозы лингвиста – дело сомнительное. Неправильные слова могут быть узаконены, если образованные люди, которые придут на смену нам, не будут вздрагивать при произнесении этих слов. А до тех пор, пока эти слова у нас вызывают отторжение, пока являются речевой характеристикой и многое говорят нам о собеседнике, о его месте в социальном пространстве, их нельзя возвести в норму. Но по мере того, как эти слова становятся нейтральными, они получают все больше шансов войти в словарь. «По-любому» и «по жизни» таких шансов не имеют, хотя кто знает. Меня часто спрашивают: надо ли собеседника поправлять и требовать от него грамотной речи? Это вопрос индивидуальной стратегии. Думаю, нам бы не помешало проявлять больше терпимости к чьим-то речевым ошибкам. Имеет смысл поправлять только детей, речь которых еще можно откорректировать. А поправлять взрослых людей, даже если они говорят не вполне так, как тебе хочется, самоутверждаться за их счёт, выставляя напоказ свою безупречную грамотность... Я назвал бы это лингвистическим высокомерием, мне оно претит.

Источник: «Российская газета»