От редакции

Определение «попса» многим кажется достаточным основанием для того, чтобы в принципе не уделять внимание подпадающим под него произведениям. В крайнем случае – вспоминать о ней, возмущаясь «засильем бескультурья» и проч. Тем не менее стоит признать, что «попса» вообще, особенно популярная эстрадная музыка – одна из важных культурных форм. Важных в том числе и с точки зрения русского языка, поскольку благодаря повсеместному распространению и популярности «попса» оказывает значительное влияние на «живой великорусский язык» в массах. Именно поэтому мы помещаем статью журналиста Олега Кашина, посвященную этому крайне важному культурному явлению.

Сатирик Задорнов – в те далекие годы, когда он еще не открыл золотую жилу бытового антиамериканизма, – часто повторял в своих выступлениях такой трюк. Серьезным голосом произносится строчка из какой-нибудь песни, потом делается пауза – как бы для смеха в зале,  но смеха нет – и тогда сатирик повторяет: «Вы вдумайтесь: «Луна – словно репа! А звезды – фасоль!» Слово «вдумайтесь» действовало магически, зал начинал хохотать.

Было это давно, трюк с «вдумайтесь» применительно к текстам популярных песен приелся и стал моветоном, хотя нелепые песенные тексты, разумеется, никуда не исчезли. Распространеннейшая нелепость, – когда в потоке обычных слов, из которых обычно состоят эстрадные хиты, вдруг зачем-то возникало какое-то казенное словечко. Например, у Валерии: «Жаль, мне тоже жаль непониманий обоюдных» (ну какой живой человек в обычном разговоре скажет «непониманий обоюдных»?); или у ее тезки Леонтьева: «Птиц улетевших белый пух пристал к отдельным прядям» («ввести чрезвычайное положение в отдельных местностях СССР»). Или когда в угоду рифме слова перемешаны в каком-то винегретном порядке (Александр Маршал: «Когда-то помню в детстве я мне пела матушка моя», – в этой строчке даже запятые не расставишь, потому что непонятно, что в этом предложении можно считать подлежащим). Или еще как-нибудь (классика, группа «Нэнси»: «Я не верю, что пройдет моя любовь, и тебя я не увижу больше вновь». «Больше вновь» – это как, это на каком языке?)

Поэтесса Анна Саед-Шах никогда не писала песен, но однажды пришлось. Легенда (сама Саед-Шах пишет, что это не легенда, а правда) гласит, что однажды, в 1983 году, один известный вор в законе, имевший много друзей среди творческой интеллигенции, по какому-то недоразумению оказался за решеткой. Тогда его друзья решили сделать сюрприз – посвятить ему эксклюзивную песню, которая прозвучала бы в концерте по случаю Дня советской милиции. Чтобы, сидя на нарах, этот человек знал – его помнят и ждут на воле.

Среди друзей этого человека была и знаменитая певица София Ротару, и прекрасный композитор Давид Тухманов. А поэта-песенника не было, поэтому организаторы акции после долгих поисков через каких-то общих знакомых вышли на Анну Саед-Шах, которая, как уже было сказано, никогда не писала песен. Запев («В доме моем много друзей…») получился быстро, а в припеве поэтесса застряла на первой строчке: «Без тебя дом мой пуст», – и дальше почему-то не могла ничего придумать. Тогда она обратилась за помощью к приятелю Эдмунду Иодковскому, которого тоже трудно было считать настоящим поэтом-песенником, но автором по крайней мере одного настоящего хита он был – в середине пятидесятых вся Целина распевала его комсомольскую песню «Едем мы, друзья, в дальние края». Собственно, Иодковский и раскрыл Анне Саед-Шах главный секрет эстрадного хита: чтобы песню запомнили, чтобы обратили на нее внимание, в песне должна быть одна (но только одна, не больше) дурацкая и бессмысленная строчка. «Что там у тебя? – спросил Иодковский. – Дом мой пуст? Напиши: Пуст как куст, и это будет шлягер».

В окончательном варианте припев звучал так: «Без тебя дом мой пуст, как в снегу розовый куст». Адресата песни давно выпустили из тюрьмы, сейчас он известный меценат, а София Ротару до сих пор поет эту песню на своих концертах, потому что – ну да, настоящий хит.

Позволю себе предположить, что секрет, которым Эдмунд Иодковский поделился с Анной Саед-Шах, действительно был секретом, то есть достоянием очень узкого круга авторов. Главные советские песенники – Николай Добронравов, Роберт Рождественский, Михаил Танич, Илья Резник, – возможно, вообще не знали об этом секрете (и, что характерно, нормально обходились без него). Зато в перестройку и в девяностые (вряд ли возразят даже те, кто считает этот период временем общенациональных неудач и катастроф) в стране произошел колоссальный выплеск человеческой энергии. И те, кто зарабатывал первые миллионы, и те, кто радовался тому, что не умер с голоду, каждый день совершали какие-нибудь открытия – и какая разница, что каждое из этих открытий уже было сделано когда-то другими людьми. В девяностые страна до всего доходила сама: и до того, что если банк обещает тысячу процентов годовых, то это не банк, а мошенническая пирамида; и до того, что если на доме написано «церковь», то, скорее всего, это не церковь, а секта; и до того, что малиновый пиджак и толстая золотая цепь – это не круто, а вульгарно. Разумеется, многие поэты-песенники тоже в какой-то момент, наверняка независимо друг от друга, сделали это важное открытие: чтобы песня стала хитом, в тексте песни должна быть какая-нибудь нелепость.

Секрет, ставший достоянием большого числа людей, перестает быть секретом. Из конкурентного преимущества, каким она была во времена худсоветов, нелепость превратилась в обязательную черту любой песни – то есть песенники девяностых пытались перейти к производству сливок, минуя стадию производства молока. Характерный случай из девяностых. Классик советской песни Михаил Танич придумал строчку «Я его слепила из того, что было, а потом что было, то и полюбила» и показал ее певице Алене Апиной. Опытная Апина поняла, что песня с такой строчкой не может не быть хитом (и оказалась права, «слепила из того, что было» вообще превратилось в поговорку). Танич же разрешил певице исполнять «песню про узелки» только на том условии, если она вместе с этой песней купит у него еще десяток других, написанных по старому канону, без нелепых строчек. Получился альбом «Лимита», в котором кроме «Узелков» ни одного хита не было.

Полагаю, не стоит останавливаться на том, что нынешнее отрицание девяностых – не более чем риторика, а на самом деле сейчас все делается так же, как при Ельцине, только в гораздо более крупных размерах – это очевидно. Двухтысячные – это «Муси-пуси» и «Джага-джага» Максима Фадеева в исполнении Кати Лель, невозможные в девяностые. И «Зибен-зибен, ай-лю-лю» Верки Сердючки, на фоне которого «дом мой пуст, как розовый куст» уже не кажется таким нелепым, как двадцать пять лет назад. Опытом Танича – когда вначале придумывается потенциально цепляющая строчка, а к ней уже потом приписывается остальной, «необязательный» текст, пользуются, кажется, все. Песня группы «Фабрика» на стихи Константина Арсенева «Не виноватая я» – кто не слышал это знаменитое «А тому ли я дала?» Полностью строчка звучит вполне невинно – «А тому ли я дала обещание любить», но после «дала» идет настолько выразительный проигрыш, что сомнений в неслучайности такого двусмысленного оборота не остается и у самого последовательного противника конспирологических теорий. Прошли времена, когда у Михаила Исаковского случайно получилось «Каку вижу, каку слышу», и он очень по этому поводу переживал – сегодня каждый уважающий себя автор нарочно прячет в песню каку, надеясь, что именно она гарантирует песне успех.

Наверное, по логике вещей дальше следовало бы сказать, что еще год-два такого развития русской эстрадной песни, и никакой эстрады, никакой попсы в России просто не останется. Но пугать людей исчезновением поп-музыки – это было бы, по крайней мере, странно, тем более что если не будет попсы, то шансон-то точно никуда не денется (а этому жанру любое «ай-лю-лю» противопоказано). Единственное, на что стоит обратить внимание – сегодня, чтобы песня отличалась от остальных, ее текст должен быть осмысленным, а не бессмысленным.

Надеюсь, этот секрет скоро тоже перестанет быть секретом.