Потому что филологи знают: язык – живая система. Если он не развивается, не обновляется его лексический состав, не меняется синтаксис – то это мёртвый язык. Конечно, язык – наше сокровище, и очень страшно, что он обнищает, станет бесцветным «новоязом» или просто выродится, мутирует под воздействием псевдокультуры, занесённой извне. Но в том-то и дело, что этого не случится. Русский язык переживал массу кризисов, переполнялся чужими словами, терпел над собой самые варварские эксперименты – и всё-таки выжил, не потерял ничего и приобрёл очень много. 

История русского языка увлекательнее иного детектива. Мало что сейчас можно сказать о том языке, на котором говорили до того, как на Руси появилась письменность. Первые памятники древнерусской литературы датируются XI веком. Всем известно, что наша письменность не родилась на нашей земле: к нам она пришла вместе с христианством – благодаря болгарам Кириллу и Мефодию, двум братьям-монахам из греческого города Солуни (ныне – Салоники), в IХ веке разработавшим глаголицу – азбуку для славян. 

С детства зная славянский солунский  диалект, они сумели кодифицировать речь славян, подобрать и разработать буквы, чтобы записать звуки, сложить их в слова. Ученики Кирилла и Мефодия продолжили их дело, так появилась та самая кириллица, которой мы пользуемся до сих пор – и не мы одни. Когда в IX веке в Киевскую Русь из Византии пришли книжники и грамотеи, они принесли с собой не только крест и Писание. Масса слов, которыми мы сейчас пользуемся, к которым мы привыкли настолько, что считаем их исконно русскими, когда-то были иноязычными заимствованиями и, вполне вероятно, раздражали ценителей прежней чистоты речи. Но язык богослужений и Писания, который принесли с собой монахи (для простоты назовем его церковнославянским) был не единственным источником заимствованных слов. Скандинавы, греки, балты, тюркские народы – все те, с кем торговали, воевали, жили бок о бок наши предки, вносили свой вклад в сокровищницу, доставшуюся нам по праву рождения и воспитания, – в наш язык. Янтарь, кувшин, пакля, дёготь – балтизмы. Блюдо, хлеб, серьга, стекло – заимствования из языка готов. Князь, якорь, стяг – это слова, доставшиеся нам от варягов. Да и слово росс, от которого произошло самоназвание русского народа, ряд учёных к возводит к древнескандинавскому корню, означающему «гребец». 

Татаро-монгольское иго, обрушившееся на Русь в XIII веке, сильно изменило словарный состав языка, добавив туда множество новых заимствований. Слова телега, таракан, кулак, богатырь, изумруд, алмаз, например, мы взяли из тюркских языков. Даже традиционный русский боевой клич «ура!» на поверку оказывается тюркским. Кстати, теорию, что все русские матерные слова заимствованы из тюркских языков, в кругу филологов считают смехотворной: давно установлено, что всем известные слова эти имеют славянские и даже индоевропейские корни. 

Но почему те или иные слова оставались в языке? Чаще всего это связано с тем, что появлялись некоторые явления или предметы, ранее неизвестные здесь. И конечно, приходили эти предметы уже вместе с названием. Тюркские заимствования в языке касались как вопросов государственных (ярлык, ям и ямщик, казна, деньга, тюрьма) и военных (есаул, караул, атаман, казак, сабля, кинжал), так и простой жизни – жесть, кирпич, кафтан, атлас (ткань), сарафан, чулки и башмаки, цвета алый и карий. 

Иной раз бывало, что понятие на Руси уже было хорошо известно, имело своё название – и всё равно по какой-то причине заимствование осталось в языке. Иногда оно вытесняло прежнее слово, иногда сосуществовало с ним наравне. Тюркские лошадь и собака выдержали конкуренцию со славянскими названиями для этих животных – конь и пёс – в языке остались оба варианта наименования, правда, их смысловые функции несколько разделились: по сравнению с лошадью, конь явно благороднее. Он может быть добрым, богатырским, статным и боевым; в сказках, песнях и былинах герой ездит именно на коне, а попробуйте-ка себе представить богатырскую лошадь. 

В общем, не зря поэт В. А. Жуковский считал, что «всякое слово, получающее место в лексиконе языка, есть событие в области мысли». Жуковский, друг Пушкина и Карамзина, был глубоким знатоком родного языка – именно ему было поручено преподавать русский Александре Феодоровне, супруге Николая I, а после он стал наставником цесаревича – будущего Александра II. Ту же идею высказывает академик А. А. Шахматов: «История русского литературного языка — это история постепенного развития русского просвещения».

На протяжении столетий заимствования проникали в язык, иногда оставались, иногда выбрасывались. Из Польши нам достались не только такие привычные слова, как тарелка, бутылка, рынок, маляр, рисунок, но и такие слова как добровольно, невинно, союзы если и так что, которых не знал древнерусский язык. Но наиболее активная волна заимствований пришлась на Петровскую эпоху. Это совершенно понятно: царь-реформатор желал полностью изменить самый уклад русской действительности – от изменения основных органов управления государством и до одежды и бытовых привычек своих подданных. 

Вместе с новыми понятиями и доселе невиданными предметами в язык хлынули тысячи новых слов. Польше пришлось потесниться – основными поставщиками языковых новинок стали Германия, Голландия, Франция, – словом, языки тех стран, с которыми усилился культурный обмен. Кораблестроение и горное дело, химия и астрономия требовали ввода в язык терминологии, которая отсутствовала в имеющихся лексических запасах. Военные термины, названия кушаний, танцев и музыкальных инструментов, внедряемых неугомонным царем и «птенцами гнезда Петрова», за короткое время изменили русскую речь, превратив её в дикую смесь всех европейских языков разом. Сам царь неоднократно бывал за границей (первым из российских государей), с юности предпочитал «водить кумпанию» с жителями Немецкой слободы, и его манера общения мало напоминала прежние этикетные формы, принятые в допетровские времена. Тем не менее именно она стала нормативной и эталонной – всё-таки царь. Кроме того, иностранные специалисты при дворе пользовались уважением в обществе и любовью государя, и русская молодёжь старалась им подражать – в том числе характерным выражениям любимцев Петра, манере выражать своё одобрение и  неудовольствие, формулам вежливости и ругательствам. 

Особая форма заимствований, известная нам ещё с древности, – калькирование. Она заключается в следующем: необходимое слово или понятие «конструируется» путем перевода на русский каждой части нужного слова. На заре становления русской письменности калькировались греческие слова – в основном ради точного перевода богослужебных текстов и Писания, а при Петре метод взяли на вооружение учёные, не желавшие отягощать современников избытком ничего не говорящих им заимствованных терминов. Так в русском языке появились кислород и водород (оксиген и гидроген), подлежащее, сказуемое, прилагательное и существительное, слагаемое, вычитаемое, разность, умножение и дроби, треугольник и прямоугольник. А вот для синуса, косинуса, суммы, минуса и плюса, квадрата, параллелограмма, диаметра и радиуса аналогов не нашлось – они вошли в язык без какого бы то ни было перевода и сразу опознаются как заимствованные.

Очень многие слова, привлечённые в язык и активно употребляемые в тот или иной период, имели полные аналоги.  Они вошли в речь только как дань моде на иноязычные слова – и через некоторое время были выброшены из активного словаря.  Теперь их употребляют только для того, чтобы создать колорит прошедшей эпохи: виктория, фортеция, виват вместо «победа», «крепость» и «да здравствует». 

В XVIII веке французский был таким же языком международного общения, как сейчас английский, Франция поставляла миру всё – от модных силуэтов до новейших философских идей. Петиметры, русские модники и модницы XVIII в., употребляли так много заимствованных французских слов, на скорую руку «подогнанных» под русскую речь, что понять их «птичий язык» сейчас просто невозможно, не прибегая к специальному словарю, например будировать («дуться», «сердиться») или ампешировать («препятствовать»). Как писал Белинский, «люди без разбору вводили новые слова, а время решило – которым словам остаться в употреблении и укорениться в языке, и которым исчезнуть». 

Но петиметры, обильно уснащавшие речь наспех русифицированными заимствованиями из французского, мелькнули и пропали, а их потомки получили возможность с детства учить французский – и скоро французский стал разговорным языком в кругу высшего русского общества. На французском было легко выразить свои мысли, приятно поболтать о пустяках или поговорить серьёзно о высоких материях: для всего этого находились нужные слова. Многие аристократы могли практически не знать русского – ну разве в пределах, необходимых для общения со слугами и простонародьем. Неисчислимое количество галлицизмов осело в языке – парфюм, макияж, прейскурант, одеколон. К галлицизмам относятся и идиомы, переведённые на русский: «быть не в своей тарелке» (etre dans son assiette), «играть с огнём», «открыть кому-то сердце» и т. д. Кроме того, порой на русский просто переводились (калькировались) французские слова – например впечатление или трогательный. 

Все мы знаем из школьного курса литературы, как остро стоял вопрос о заимствованиях в начале XIX века. Ситуация, при которой в развитом государстве, по сути, не было своего литературного языка, а на его месте находился совершенно чужой, должна была быть преодолена. Поставив вопрос: «Отчего в России мало авторских талантов», Карамзин сам же и отвечал: потому что язык толком не сформирован, «французский язык весь в книгах (со всеми красками и тенями, как в живописных картинах), а русский только отчасти; французы пишут как говорят, а русские обо многих предметах должны ещё говорить так, как напишет человек с талантом». 

При Петре, когда обнаружилось, что в русском языке начисто отсутствует целый пласт лексики, необходимой для перевода книг по математике, астрономии и военному делу, – этот пласт был создан путём калькирования или прямого включения заимствований. Сейчас же новые властители дум обнаруживали, что русский язык не приспособлен для передачи не только тончайших нюансов человеческих эмоций, движений души, но даже ряда вполне земных понятий (например, Карамзину пришлось «сконструировать» слово промышленность) – потому что имеющегося словаря катастрофически не хватает. Его надо было или придумывать заново, или вводить из других языков (английского, немецкого, французского), или наполнять новым смыслом прежние, уже имеющиеся в языке, слова и корни. 

Разгорелся новый спор тех, кто ничего не имел против того, чтобы разбавить русский язык потоком «чувствительных» заимствований или калькировать иностранные слова, с теми, кто предпочёл бы не засорять родной язык заимствованиями, а лучше изучить его – и обойтись его силами. С легкой руки Тынянова, мы сейчас называем этот спор войной «архаистов» и «новаторов». Друзья Карамзина доказывали, что нет ничего дурного в заимствовании или употреблении уже имеющихся в языке иностранных слов. Ревнители русского языка, напротив, жёстко осуждали бессмысленное использование чужеродного, настаивая на поиске русских слов – в народной ли речи или в церковнославянизмах. Велась жаркая полемика, приводились разные аргументы. С тех пор осталась известная каждому студенту-филологу пародийная фраза «хорошилище грядет из ристалища на позорище по гульбищу в мокроступах и с растопыркой» («франт идёт из цирка в театр по бульвару в галошах и с зонтиком»). 

На протяжении всего ХХ века борьба с заимствованиями сменялась радостным приветствием новых слов и понятий, одни группы населения играли в язык, свободно экспериментировали с ним, вводили новое, другие же обвиняли их в «низкопоклонстве перед Западом» и замусоривании речи. 

По каким критериям сейчас происходят заимствования? Ровно по тем же самым, что и сто, и двести лет назад. Нетрудно заметить, что большинство заимствований относятся к сфере новых технологий, связанных с компьютерами и Интернетом, а также к сферам, ранее не представленным в нашей жизни или представленным не так широко. Сумасшедший поток англицизмов и американизмов, обрушившийся на нас в 90-х, закономерно пошёл на спад – и теперь часть из этих слов забывается и исчезает, некоторые переосмысливаются, а иные прижились и за тридцать лет стали восприниматься, как свои.  

Разумеется, язык тяготеет к более простым и ёмким формулировкам. Очень часто, как в Петровскую эпоху, иноязычные заимствования должны показать окружающим, что перед ними особо продвинутый человек, широко пользующийся всеми благами цивилизации, ведь одно дело – «постить селфи», а другое – «публиковать фотографии самого себя». Иногда русское слово за долгое время успело обрасти дополнительными смысловыми оттенками, часто негативными, а иноязычное воспринимается как нейтральное. Работать уборщицей не слишком престижно. А вот менеджером по клинингу – совсем другое дело. Можно кликать или щёлкать мышкой компа, но, в конечном счете, выбор между этими двумя глаголами останется за языком и временем. Сейчас модный когда-то уик-энд постепенно вытесняется нашими обычными выходными. А вот лоукостера заменить нечем – у нас нет слова для короткого обозначения авиакомпании, продающей билеты по сниженным ценам, но предоставляющая меньше услуг. Приходится привыкать к пока ещё диковатому словосочетанию «лоукостер "Победа"».

Да, язык надо беречь и любить, но стоит также признать, что беспокоиться о языке – означает не пресекать любые попытки использования иностранных слов, а создавать условия для углублённого изучения языка с самого детства, привлекать лучших специалистов к написанию школьных учебников, поддерживать книгоиздательства, библиотеки. Не экономить на образовании. И не бояться, что язык захлебнётся в потоке иностранных слов – он не захлебнётся. Это вам скажет любой филолог.