— Наша семья оказалась в Казахстане после того, как в 1940 году Бессарабия была освобождена от румынских захватчиков. Бессарабия была оккупирована в 1918 году, она до этого принадлежала России. Это очень своеобразный регион, там много русских, много румын, евреев, поляков, греков. Мы с нетерпением ждали нашего освобождения, хотели присоединиться к Советскому Союзу. Но когда нас присоединили, мы целый год прожили в эйфории, а потом начали очищать территорию.

Часть бессарабского населения была депортирована в различные регионы Советского Союза. Прежде всего в Казахстан. Это были люди самых разных национальностей: молдаване и греки, украинцы и очень много русских. Без предъявления каких-либо обвинений.

Тогда мы были в ужасе, а потом мы поняли: советские войска освободили территорию, а им негде расположиться. При этом очень много военных с семьями. За один-два года не построишь же новый город, не разместишь казармы... Раньше я не разбирался в сталинских преступлениях. Мы так ждали нашего освобождения, а потом дождались, как говорится. Лишили нас крова, имущества и отправили в ссылку. А теперь, понимаете, я это стараюсь объяснить... Но, когда объясняешь, невольно получается так, что наполовину оправдываешь.

Самый страшный момент в пути был, когда нас разъединили с отцом. Где-то под Челябинском состав остановился и стали отделять женщин и детей от мужчин. Мужчин — в Свердловскую область на лесоповал, а нашу семью в числе многих других — в Казахстан. Мы оказались в Акмолинской области, в 31-м посёлке, который назывался Интернациональный. Все посёлки были населены ссыльными. Например, 26-й — это АЛЖИР, Акмолинский лагерь жён изменников родины. Так мы очутились в Казахстане. Мне было десять лет.

— Ну, естественно, надо было найти какое-то обоснование. И через полгода начали создавать документы, на основании которых нас выселяли. Они носили абсолютно фантастический характер. Ещё через два года отца выпустили. Чтобы как-то обосновать нашу депортацию, ему приписывали, что он был буржуем, что у него было восемнадцать слуг, что он заплатил миллион финотделу в качестве даже не знаю чего. Ничего этого не было. У нас была единственная служанка, которая приходила раз в неделю помогать бабушке мыть пол, наводить порядок. И мой отец невольно проявил огромное мужество. Его не пытали, когда заставляли подписать это. Его просто так: «Не хочешь — постой на морозе и подумай». В одних носках почти. Он там пять-семь минут постоит — были декабрьские сорокаградусные морозы — и начинает кричать: «Подпишу, подпишу!» — «Ну, пожалуйста, вот, подписывай». Мой отец смотрит: восемнадцать слуг, миллион финотделу — и падает ручка из рук. Так и не подписал. Не из храбрости и мужества, а из боязни, что будет ещё хуже. Через два года его выпустили, и он нас нашёл в Казахстане, мы воссоединились. С одной стороны, Сталин нас наказал, а с другой — спас.

Потому что все наши родственники, которые остались в Бессарабии, во время Отечественной войны, когда Бессарабию опять захватили немцы и румыны, все евреи были уничтожены в гетто. Если б мы там остались, я бы сейчас тут не сидел. Так что, получается, меня Сталин спас. И часть еврейского контингента Бессарабии. Нас депортировали за неделю до начала войны, 13 июня 1941-го. О том, что началась война, мы узнали в дороге. Состав шёл очень долго.

— Наш посёлок входил в колхоз Новый Быт. Я учился в местной семилетке и одновременно с двенадцати лет работал зимой колхозным писарем, потому что грамотных людей было очень мало. Оформлял конторские книги, и за это мне начисляли трудодни. А летом пас телят, работал на сенокосе, на конной волокуше. Мне это всё пошло на пользу. Иначе я бы был сахарным городским ребёнком. Я познал и нужду, и деревенский быт, освоил крестьянский труд, и отсюда у меня такое тяготение к русскому фольклору, к русской поэзии.

Всё это было впитано в самом раннем детстве. А как ни странно, хотя посёлок назывался Интернациональный, казахов там не было. Это был специальный посёлок для ссыльных. Первого казаха в жизни я увидел лишь в 1946-м, когда мы переехали из 31-го посёлка, уже с отцом, в город Акмолинск. Нынешнюю Астану.

— Конечно, чувствовал. Я должен был систематически ходить отмечаться в комендатуре с шестнадцати лет, а родители и до этого были на учёте в НКВД. Но всё-таки почему у меня нет претензий к советской власти? Потому что я не могу однолинейно расценивать все события. Я рассматриваю их с двух сторон. С одной стороны, Сталин нас наказал и одновременно нас спас. А с другой стороны, мы оказались в тяжёлых условиях, лишённые имущества, но я познал красоту и прелесть крестьянского труда. Я это полюбил, вот в чём дело! И, кроме того, у меня было ощущение, что я работаю не только для себя, а для фронта и для победы. Да, недоедали, да, было очень трудно. Весь хлеб уходил на фронт. Но мы были убеждены, что война окончится победой, нас простят и так далее! Но простили не сразу. Нас реабилитировали только после смерти Сталина, в 1954–1955 годах.

— Да, люди пострадали, многие семьи были разрушены. Но, с другой стороны, сильных преград перед нами не ставили. Если вы читали Солженицына, там очень многое преувеличено и, кроме того, подано очень однолинейно.

Я уже не раз говорил: если через сто лет кто-нибудь прочтёт «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, он не поймёт, как мы смогли победить в Отечественной войне, потому что вся страна у него — сплошной ГУЛАГ. Неправильно. Был стимул. Сами по себе идеи социализма очень благородные. Дело в том, что они не всегда воплощались в жизнь, как нужно. Если бы страна из себя представляла сплошной ГУЛАГ, то не было бы у нас такого композитора, как Исаак Осипович Дунаевский. Может быть, он мифологизировал действительность, но он создавал радостные песни, которые помогали нам выжить в это время. Мы с удовольствием пели. «Нам песня строить и жить помогает», «А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер!», «Нам нет преград ни в море, ни на суше» — и так далее. Мы пели, потому что они создавались искренне, не из-под палки, они, может быть, немножечко идеализировали действительность, но они приучали нас к мысли, какой наша страна должна быть. Стоя на учёте, я тем не менее смог переехать в Акмолинск. Там я закончил среднюю школу. Никто не ставил преград передо мной, чтобы я получил высшее образование. Будучи спецпереселенцем, я тем не менее поступил в Казахский государственный университет имени Кирова на филологический факультет — и окончил его. Советская власть мне очень многое дала, я не должен её хулить. И не только мне. Со мной вместе учились ссыльные немцы, чеченцы и карачаевцы, и они все получали высшее образование. Причём это ещё при Сталине.

— Вначале мы его обожествляли, он для нас был богом. Когда он умер, мы думали, что сейчас небо обрушится на землю. Потом, после доклада Хрущёва, когда мы узнали, что творилось, несколько лет я находился в состоянии шока и даже ненависти. А потом, став взрослее, я пытался с двух сторон оценить всё его поведение. И я понял, что бывали такие моменты, когда иначе он поступить не мог. Он перегибал, конечно, палку. Но, если бы он этого не сделал, Советский Союз мог бы погибнуть гораздо раньше, чем он погиб. Понимаете, должно пройти ещё очень много лет, чтобы оценить личность Сталина. С одной стороны, он был страшен, а с другой стороны, он создал могучее государство... А террор тоже — дело рук не только Сталина, а даже больше — негодяев, которые делали себе карьеру. Мы часто забываем, что очень многое делали на местах люди, которые благодаря этому выплывали на поверхность.

— Музыку я сочиняю с десяти лет. Однажды был фестиваль молодёжных ансамблей Алма-Аты, мой «Вечерний вальс», который был написан в стиле старинного вальса, услышал композитор Евгений Брусиловский и похвалил художественного руководителя за то, что тот спас от забвения хороший вальс: «Как вы его нашли, я его раньше никогда не слышал!» А когда узнал, что его сочинил студент КазГУ, он мной заинтересовался и захотел узнать, какие у меня ещё есть произведения. И, почувствовав во мне композиторские способности, стал приглашать меня приходить к нему заниматься по понедельникам с 12:00 до 13:00. А когда уже мне оставался год до окончания университета, Брусиловский вдруг поставил передо мной вопрос — немедленно бросить университет. Потому что он уже договорился с ректоратом Уральской консерватории, что меня туда примут! А у меня до этого было только начальное музыкальное образование, я окончил музыкальную школу по классу фортепиано — и меня туда примут, минуя музучилище, только один год я буду на подготовительном отделении! Вот. Под его руководством, кстати, я написал оперу «Печорин». Сейчас к 200-летию Лермонтова вышли диск с фрагментами этой оперы и печатный нотный сборник.

— Он на меня очень надеялся. И понимаете, почему я его не послушался — потому что с таким трудом я устроился в университете и остался всего один год до окончания — вдруг я должен написать заявление об уходе... И произошёл разрыв... Об этом я очень подробно написал в своей книге, семь глав уже напечатано, и сейчас должна появиться восьмая глава в двенадцатом номере журнала «Нива» (казахстанский литературный журнал. — Прим. ред.).

— Мой первый радиоконцерт должен был состояться, как раз когда возникло так называемое дело врачей. И, помимо того, ещё борьба с космополитизмом. Такие фамилии, как Шафер... не звучали. И Брусиловский, который отобрал несколько моих вещей для радиоконцерта, вдруг получает извещение: «Давайте мы это перенесём, пока утрясутся все эти события...» Ну, он сразу понял, в чём дело. И стал со мной на эту тему беседовать: «Если хотите выйти в эфир, вам надо придумывать псевдоним». Ну что, по отчеству — Григорьев. «Это такая фамилия расхожая, — говорил он, — что никто её не запомнит. А как зовут вашу мать?» «Ну мать зовут Гита», — сказал я. «О! Вот это уже хорошо звучит — Гитин!» — сказал он. «А что, ваша мама вас так и называет? Наум?» — «Нет, мама меня зовёт Нами». Он кулаком прямо стукнул по клавишам рояля: «Великолепно! Замечательно! Я даже вам завидую! Нами Гитин!» И он стал звонить по телефону: никакого Шафера не будет, будут те же произведения Нами Гитина. И так состоялся этот концерт. Когда дело врачей было прекращено, я на некоторое время снова перешёл на своё имя, а потом умерла моя мама — и в честь неё и в честь моего учителя Брусиловского я решил вернуться к этому псевдониму. К тому же моя композиторская деятельность настолько отделена от всего остального, что это будто другой человек. Поэтому как композитор я Нами Гитин. Кстати, я успел выпустить пластинку — «Антология русской бытовой песни».

Наум Григорьевич уходит и возвращается с виниловой пластинкой.

— Тут моя музыкальная редакция, вступительная статья и три моих произведения за подписью Гитин. Это антология русской бытовой песни за сто лет, начиная с середины XIX века. Почему я задумал такую антологию? Потому что очень многие мелодии сейчас звучат совершенно искажённо, даже с другими словами. Я решил придать им первоначальный облик и смысл, а потом мы её оцифровали. Это академическое пение, городские бытовые романсы народного типа — их нужно петь под гитару — а тут баритональный бас в сопровождении фортепиано и скрипки.

— Если бы Булгаков мне не перебежал дорогу, я бы, наверное, занимался Горьким! Я очень люблю Горького, который ныне не в моде. Но, работая над творчеством Дунаевского и собирая различные архивные материалы, я неожиданно открыл, что их пути сомкнулись. В конце тридцатых годов Дунаевский стал работать вместе с Булгаковым над оперой «Рашель» по рассказу Мопассана «Мадмуазель Фифи». Но прекратил работу, потому что в 1939 году был заключён пакт с гитлеровской Германией и эта опера никак не могла пойти на сцене Большого театра, поскольку прусские погромщики XIX века у Булгакова удивительно напоминали гитлеровцев. А мы тогда только что заключили пакт. И когда Дунаевский это понял, он прекратил работу над оперой, успев написать несколько фрагментов, которые Булгакову очень понравились. Кстати, один из музыкальных фрагментов принадлежит самому Булгакову. Вот здесь всё это объяснено...

Наум Григорьевич уходит ещё раз и выносит нотный сборник «Исаак Дунаевский в гостях у Михаила Булгакова».

— И раз это всё сомкнулось, я стал работать на стыке литературоведения и музыковедения. И одновременно оказался публикатором двух оперных либретто Булгакова и даже выпустил книжку «Оперные либретто Булгакова» со всеми вариантами, эскизами, набросками, с подробными комментариями. Раньше они в печать не выходили. Ну а раз так, то я стал заниматься и другими музыкальными проблемами. Изолированно работать над творчеством одного писателя или композитора невозможно. Потому что ты выходишь из контекста. Обязательно надо работать...

— Да, в окружении!

— Я выпустил около десяти книг. И как составитель, и как автор. Я опубликовал несколько сот писем Исаака Дунаевского, два оперных либретто Булгакова, несколько песен Высоцкого, за которые в своё время пострадал, потому что они были непечатными. Всё, что я делаю, — это мои дети. Но если выбирать из всех книг, связанных с именем Дунаевского, то мне лично больше всех дорога книга «Почтовый роман», где мне удалось составить книгу из переписки Дунаевского с одной из его обаятельных корреспонденток. Письмо — ответ, письмо — ответ. Книга вышла в 2001 году в Москве, в главном музыкальном издательстве «Композитор». И, конечно, моя первая книга о Дунаевском под названием «Дунаевский сегодня» мне тоже очень дорога, потому что я впервые там поднял такие вопросы, которые до меня никто не поднимал. Дунаевский не был прославителем тоталитарного режима. Потому что одно время его в этом обвиняли. Он был просто оптимистом. Он очень хотел, чтобы наша страна была похожа на его песни.

Его значение заключается в том, что, работая в так называемом лёгком жанре, он этот жанр возвысил до самого высокого уровня серьёзной классики. Одна пианистка как-то здесь аккомпанировала певцу, исполнявшему песню Дунаевского, — сидит с растерянным лицом. Я говорю: «В чём дело?» — «Вы понимаете, — говорит, — я вижу, что это песня, но клавир сделан на уровне Глинки, Чайковского и Рахманинова. И я не знаю, как это играть». Она очень хорошо это выразила. Он всё сделал именно на таком уровне. Поэтому я страшно не переношу, когда сейчас начинают переоркестровывать Дунаевского! Он сам всё делал: он расписывал и для симфонического оркестра, и для различных инструментальных групп. Вы знаете увертюру к телефильму «Дети капитана Гранта»? Трудно сказать, что это. Или это лёгкая музыка, или серьёзная. Он так работал.

— Сейчас я пишу книгу о Евгении Григорьевиче Брусиловском. О нём есть много исследований, но почти нет литературы как о человеке и об учителе. Много планов я перед собой не ставлю. Мне 83 года. Сейчас моя задача — закончить книгу о Брусиловском. Если удастся её закончить — поставлю какую-нибудь другую цель перед собой.

— Я считаю Казахстан своей второй родиной. Я очень люблю и казахскую литературу, и казахскую народную музыку. Но пишу я на русские темы. Сочиняю я русскую музыку. И пишу о русских композиторах. Вне зависимости от того, кто они по национальности. Вы же не скажете, что Пастернак — это еврейский поэт. Хотя он еврей по национальности, так ведь? Это же смешно. Это русский поэт. Я пишу о русской поэзии, русской прозе, русской музыке. И поэтому некоторые вещи я издаю в Москве и Петербурге. В Петербурге, например, недавно вышла партитура моего «Вечернего вальса». Но и в Казахстане я печатаюсь довольно много. Например, я принял участие в создании трёхтомника «Литературный Павлодар» — два тома вышло. Это русская литература Казахстана. Я очень крепко связан со многими казахскими писателями и деятелями искусств. И самое главное, что я создал уникальную коллекцию грампластинок, которую завещал Казахстану. Хотя мне было предложение переехать в Омск.

— Я хотел переехать только потому, что здесь к моей коллекции не проявляли интереса. А как только стало известно, что омский губернатор Полежаев меня перетягивает в Омск, то сразу зашевелились и создали этот музей. И я с радостью остался. Это моя реальная родина. Россия — моя духовная родина. Потому что меня как человека сформировала русская литература и русская музыка, русский фольклор.

— С формальной точки зрения у нас музей грампластинок, но мы всё время не забываем о контексте. Пропаганда пластиночной музыки должна вестись на фоне пропаганды всех других видов искусств. Поэтому у нас здесь на равных правах царят и поэзия, и проза, и драматургия, и кино, и театр, и живопись. У нас иногда художники не просто выступали, но даже устраивали выставки своих работ.

— Думаю, что, несмотря на то, что, как и в любой республике, здесь действуют некие националистические силы, тем не менее русский язык в Казахстане более свободен, чем в любой другой республике бывшего Советского Союза. Посмотрите, сколько газет на русском языке. Преподавание в школах и вузах ведётся на русском языке. Ну попробуйте на Украине — это же братский славянский народ — но там же на русском языке преподавать нельзя. А у нас — пожалуйста. Мне кажется, что русский язык у нас здесь не в загоне. Ни в коем случае. Наоборот, и в Павлодарском пединституте, и в Павлодарском университете есть кафедры русского языка и литературы — о чём может быть речь? Ну иногда приходит документация на казахском языке, но у нас есть переводчик, который переводит.

— Это ещё в XIX веке доказали замечательные казахские писатели и просветители. В особенности Чокан Валиханов и Абай. Абай был весь растворён в русской литературе. Кстати, он питался из трёх источников: из восточной поэзии, из казахского фольклора и из русской литературы. Он первый стал переводить произведения русских классиков на казахский язык. Письмо Татьяны из «Евгения Онегина», переведённое на казахский язык, стало народной песней. Чокан Валиханов — тот вообще писал только на русском языке. Если вы где-то увидите книгу Чокана Валиханова на казахском языке, знайте, что это перевод с русского. И не случайно он дружил с Достоевским. Давние связи существуют. И я не знаю, если взять более близкие имена, мне кажется, что олицетворением этого является прежде всего Иван Петрович Шухов, который писал замечательные русские романы, где среди главных действующих лиц обязательно фигурируют казахи. А Павел Васильев, до мозга костей русский национальный поэт, написал поэму «Соляной бунт» о трагедии казахов. И поэтому те силы, которые пытаются нас разъединить, вряд ли чего-нибудь добьются. Потому что нас слишком спаяли Чокан Валиханов и Абай.

— Нужно всё время вести борьбу с национализмом. Нужно бороться за национальное возрождение, но против национализма. Потому что от национализма два шага до фашизма. Некоторые уже пытаются оправдывать само понятие национализма, я отвергаю это понятие. Нельзя путать национальное и националистическое. Чем это отличается друг от друга? Национальное — когда ты делаешь всё возможное для возрождения своей нации и своей культуры и в то же время ты с огромным уважением относишься к национальной культуре других народов и государств. А националистическое отношение: «Вот всё, что я делаю, — это хорошо; а всё, что делают другие, — это плохо». Это вред прежде всего кому? Не тем, кто, с их точки зрения, плохо пишет. Они лишают своих читателей этого романа. Они загоняют собственный народ в прокрустово ложе. Те украинцы, что против русских, они прежде всего против украинцев. Они, в принципе, истребляют украинский национальный менталитет.

— Знаете, я не буду говорить именно об Украине, делайте вывод сами. Вот почему нам удалось одолеть врага в годы Великой Отечественной войны? Потому что это были внешние силы, которые на нас напали. И мы их отразили. Национализм — это червоточина, которая подтачивает страну изнутри. Это гораздо страшнее внешнего нашествия.

Фашизм и национализм пропагандируют исключительность одного народа, превосходство его над другими. Но даже из фольклора разных народов следует их сходство, родство. Национализм лечится образованием, расширением горизонтов человека.

Я одно время преподавал фольклор и сам этому удивлялся: фольклоры очень многих народов — даже по сюжету, а не только по идейной направленности — напоминают друг друга. Вроде бы проникли какие-то сюжеты? Нет! Они возникли самостоятельно, но очень похожи на всё то, что делалось в другом месте. И система художественных средств похожа.

Нужно, чтобы все силы были отданы на укрепление национального менталитета, на пропаганду культуры своего народа, но с уважением ко всему тому, что делается в других странах, в других регионах, в других обществах. Тогда и всё уладится.