Он выходит из низкого вестибюля станции «Боровицкая», и мы не можем найти друг друга: я не могу угадать его среди нескольких людей у стеклянных дверей метро. Человек в чуть большеватом пиджаке и плоском берете, с портфелем, похожим на армейский планшет, и пакетом, сквозь который просвечивает книга «Река без берегов», с мягкими, скруглёнными чертами лица, весь в мягких складках шерстяного костюма? Сейчас, рассматривая его фотографии, сделанные там же, на ступеньках Библиотеки имени Ленина, я предполагаю, что главная его черта, пожалуй, безмятежность.

— Конгресс переводчиков — это звучит официально, но на самом деле это очень тёплые встречи, — начинает он ещё на ступеньках библиотеки. — Заниматься литературным переводом — это значит этим жить. Таких людей на самом деле очень мало. В международном контексте их намного больше, но когда живёшь в каком-то городе и занимаешься этой работой, то... это единицы, с кем можно говорить на такие темы.

Мы спускаемся в подземный переход, выходим снова на Моховую и заходим в Деловой дом напротив Манежа.

— Поэтому всегда очень радуешься любой возможности как-то пересечься. И мне очень интересно знакомиться с другими людьми, которые переводят вообще литературу, и особенно поэзию, потому что я этим очень много занимаюсь сам. Интереснее даже встретиться с людьми, которые переводят поэзию на какие-то другие языки или с каких-то других языков. Это очень расширяет кругозор. Вы знакомитесь с новыми для вас техниками, с новыми постановками вопросов, с новыми проблемами и находите себя среди всех этих позиций. Мне кажется, что литературный перевод — не только профессия, это часть нашей жизни.

— Наверное, так со всеми, кто увлечён своей работой, — замечаю я, пока он заказывает большую чашку капучино.

— Наверное! Но есть профессии, которые достаточно цикличны: человек после четырёх кончает работать и идёт пить кофе. А у нас такого нет. Когда пьём кофе, мы тоже переводим. Или думаем об этом.

Он получше устраивается на уютном диванчике полупустого в этот час кафе — время к четырём, бизнес-ланчи прошли.

— Главным, конечно, были встречи. Но в конце этого конгресса уже традиционно устраивается вручение премий «Читай Россию/Read Russia», это премия за лучшие переводы в разных категориях. Я уже второй раз попадаю в краткий список. Два года назад за перевод произведений Хармса. Я выпустил четырёхтомник.

— Да. Должен сказать, что не все четыре тома я перевёл, из них я перевёл два тома поэзии и драматургии — но эти два я перевёл, — он делает ударение на слове «перевёл», в смысле «перевёл как надо!». — Остальные два я выпустил как составитель, то есть там я написал послесловие, примечания и работал с переводчицей. Мы начали работу над четырёхтомником вместе с покойным Глоцером (Владимир Глоцер — литературовед, исследователь творчества обэриутов. — Прим. ред.), он издавал в России очень много Хармса и был знатоком его произведений, и вместе с ним мы начали издавать четырёхтомник, составляли план, но он не дожил даже до издания первого тома. Я старался работать в его духе, и мы его имя тоже включили в список составителей. Да, и Хармс два года назад только вошёл в короткий список, ничего не получил, а премию в этом году получили «Мастер и Маргарита».

— Ну... мне, конечно, стыдно так говорить... — он некоторое время мягко и деликатно отмалчивается. — Но я так понимаю, это премия за лучший перевод русской литературы. По крайней мере, так написано на самой... медали.

— Я почувствовал большую радость, был очень тронут... — он улыбается, опускает глаза, делает паузу и продолжает очень издалека. — Потому что... мои первые серьёзные профессиональные опыты начались в конце восьмидесятых, где-то в 1988–1989-м. С тех пор я перевёл очень много русской литературы, в первую очередь русской поэзии. Около тридцати сборников. Я перевёл Пушкина, переводил Лермонтова, Маяковского, Ахматову, Цветаеву, Северянина, Хармса. Переводил Гумилёва. Переводил, например, менее известных поэтов, акмеистов ахматовского, гумилёвского, мандельштамовского круга. Переводил Михаила Зенкевича, очень известного переводчика и поэта, Поплавскую. Переводил «Антологию футуристов», Анну Радлову, которую мало кто знает. Переводил Волошина. Это неполный список, там ещё много более забытых поэтов. Я перевёл практически всю драматургию Чехова... Ну и вот всю драматургию Хармса.

— Вы перевели весь ХХ век почти что, — и мне приходится чуть-чуть скорректировать, сделать поправку от восторженности. — По крайней мере, первую половину.

— Перевёл прозу Виктора Гофмана, — не замечая комплимента, продолжает он, — такой был поэт-символист. Сейчас начал заниматься переводом прозы. Я долго от этого отказывался. Но перевёл сейчас «Мастера и Маргариту», «Собачье сердце» и «Роковые яйца» — недавно вышли.

— Нет. Нет-нет-нет. Я пока с ним остановлюсь... Но понимаете, когда такое количество вещей переводишь на протяжении многих лет, хочется, конечно, получить хотя бы какой-то отзыв. Пусть даже не премию, я знаете, я всегда говорю: когда бросаешь камень в колодец, то хочешь в какой-то момент услышать всплеск. А в нашей профессии — я вообще поэт — самое большое страдание заключается именно в этом ожидании. Поэтическое слово тоже ждёт какого-то ответа. Необязательно в виде публики: вы читаете — и вас слышат. Или необязательно в виде публикации. Но вы ждёте какой-то реакции, вы ждёте какого-то движения! Вы хотите что-то своим словом подвинуть. Глаголом жечь сердца людей!

— Я это, кстати, тоже переводил... — механически замечает он. — Ну вот, понимаете, вот это почувствовать, что как бы камень упал туда, в этот колодец, или что-то такое, это очень... Поэт, он пишет стихи, и сборник стихов ведь не рождается за секунду. Это долгий, долгий процесс. Их пишешь на протяжении многих лет, отсеиваешь, создаёшь какую-то композицию, потом ищешь издательство, издательство находится — по прошествии стольких-то лет. Издатель назначает срок, до выхода книги ещё проходит год или два. Потом уже книга вышла, и вот она уже лежит. Вы, в принципе, к этим стихотворениям, которые там напечатаны, уже не имеете никакого отношения. Вы их написали десять лет назад! Вы за это время меняетесь, ваши взгляды меняются, все эстетические, творческие соображения меняются. Даже бывает так, что вы совсем уже в другом ключе работаете. А тут вдруг печатаются ваши вещи, которые уже почти с вами не связаны. Вы уже как бы со стороны на это смотрите — и только сейчас люди начинают их читать. Пока кто-нибудь сядет, напишет рецензию или как-то отзовётся, ещё пройдёт время! Иными словами, с того момента, как этот камень начинает падать, и до того момента, как вы услышите этот всплеск, иногда проходит десять лет! Пятнадцать лет!

— И, конечно, есть какие-то стадии между этим, когда, например, поэт выступает и читает эти стихи. Это тот же отклик, когда вы чувствуете, что вы не работаете впустую, не в пустом пространстве. Эта премия для меня значит именно это! Я видел других поэтов или переводчиков, которые переводили с других языков, связаны с другими государствами, и там было совсем иначе. Геннадий Айги в советское время перевёл на чувашский язык «Антологию французской поэзии» — ему за это дали ленту Легиона. Французы любят, например, принимать в Академию Франсэз или что-нибудь такое. Я лично знаю человека, который перевёл на немецкий язык «Антологию исландской поэзии», — исландцы его посвятили в рыцари! Вплоть до того, что он может дворянский титул просто в паспорт включить, он как бы исландский рыцарь! Над его головой какую-то золотую шпагу ломали или какие-то золотые шпоры! А я вот больше тридцати сборников издал — и от России такой поддержки не было. Поддержки в смысле даже эмоциональном.

— Трудные времена, наверное, были у нас, — говорю я, мысленно оглядывая эти годы. И мне кажется важным повторить ещё раз. — Сложные времена были в России.

— Но сейчас вот несколько лет назад вдруг лёд тронулся, и вдруг я почувствовал, что есть острый интерес и со стороны России. То есть России это небезразлично: кто переводит её литературу, как переводят её литературу, каким образом литература как часть её культуры представлена на Западе, какие с этим связаны процессы, какие с этим связаны дискуссии, вопросы и так далее. Это очень важно. И я считаю, это просто замечательно, я воспринял это как чудо, что вдруг появилась возможность встречаться с людьми, которые занимаются этим профессионально, и с ними обсуждать вопросы. Премия — это только часть общей работы, этой дискуссии.

— Сейчас я живу в Вене, но раньше я жил в Германии. Там есть переводчики с русского, они все более-менее друг друга знают, но, когда они встречаются, они редко говорят о переводах, иногда это обсуждается на каких-то специальных встречах, которые кто-то устраивает извне. Скорее, даже не обсуждаются чужие переводы, этого в немецкоязычных странах очень боятся, чтобы не затронуть своих коллег. Это считается неприличным. И когда переводчики встречаются, они говорят совсем о других вещах. О литературном рынке, о каких-то договорах, о политике издательств, о своих агентах, о стипендиях, премиях — разговоры чисто технические, к которым клеится ярлычок «профессиональное», хотя на самом деле это совсем не профессиональное, на самом деле это чисто внешняя сторона, периферийная.

— Может, это моё сугубо субъективное мнение. Может, другие переводчики с русского это совершенно иначе воспринимают. Или, может, у них другой опыт. Но я часто встречался с другими переводчиками и почти никогда не было разговора о переводах, самой дискуссии о переводах, о каких-то переводческих приёмах, каких-то переводческих проблемах. А здесь, на конгрессе, как раз идут разговоры на эти темы, идут обсуждения, и мне это очень приятно.

— Когда, например, шла война в Чечне, немцы считали, что покупать русские книги сейчас неправильно. Они как бы устраивали частные санкции России. Но сейчас совсем другая ситуация. Я вчера только видел по телевизору Спивакова, и он как раз вспоминал о том, как его только начали приглашать на крупные американские фестивали в качестве дирижёра, и началась Афганская война — и всё сразу прекратилось почти на десять лет. Такие ситуации были, я в прошлом такие моменты переживал, но в гораздо меньшей степени, конечно. Тем не менее я замечал, что в каких-то напряжённых ситуациях какие-то «правоверные немцы», которые верили в то, что писалось в газетах, и которые чётко могли различить, кто прав, кто неправ, и которые могли оценивать ситуацию, как они считали, они выражали протест тем, что не...

— Они... — он смеётся, — объявляли санкции русской культуре.

— У меня только что вышли «Роковые яйца», посмотрим, как это отразится на них. Но я думаю, что сейчас что-то в принципе другое. Ситуация специфическая. Потому что в немецкоязычных странах политики и СМИ раскручивают очень сильную антирусскую кампанию. Я такого никогда ещё не видел за всю свою жизнь на Западе, а я там уже живу 35 лет. Я просто не помню, чтобы такое было. Люди, которые жили в бывшей ГДР, говорят, что они вспоминают самые махровые гэдээровские времена. Я приехал на Запад в 1980 году, то есть я холодную войну ещё прекрасно помню. Не было тогда такого истерического движения, как сейчас. Но интересно то, что эта истерика каким-то образом не задевает людей. Она проходит в области политики и в области СМИ, которые даже абсолютно некритично повторяют бесконечное количество раз одни и те же лозунги, совершенно не задумываясь над ними. Но уже сложилась такая ситуация, что народ начал на это реагировать. И практически во все газеты присылают сотни комментариев, в Интернете особенно. Сотни. Такого тоже никогда не было. Чувствуется такое оживление, и люди начинают с этим спорить, они с этим не согласны.

— Как будто вбили клин между средствами массовой информации и населением. Население чувствует, что им этого не нужно, что они этого не хотят. Что это идёт против их интересов. Что они не хотят нарушать свой порядок. Конечно, и среди народа, и среди интеллигенции есть люди, которые стоят на той же стороне, что и правительство и СМИ. И это как раз те люди, которых, к сожалению, цитируют в газетах. Но и другие люди тоже есть. Даже начинают публиковать книги на эту тему. Я не знаю, в какую сторону это пойдёт. Я просто чувствую очень сильную критическую массу в населении. Поэтому, может быть, именно в такой ситуации это на продажах никак не скажется. Может быть, наоборот из протеста будут русскую литературу покупать. Но это от меня никак не зависит, я просто могу за этим понаблюдать.