Уже и не помню, где вычитал я о том, что сегодня, 21 августа, исполняется 90 лет Пушкинскому заповеднику. Как водится, решил проверить, но источники были, с одной стороны, строги, безжалостны и недвусмысленны: заповедник основан 17 марта 1922 года. А с другой, щедры и утешительны: 21 августа в Пушкинском заповеднике — день особенный, праздничный.

Немного жутковато, кстати, думать о том, что уже в весьма обозримом будущем в отношении возраста и Пушкинского заповедника, и многих других достойных музеев сменится, что называется, порядок цифр. И недосуг как-то в повседневной туристической суете задуматься о том, что завершающее столетие породило в этих музеях (помимо главных «предметов», к которым они относятся) уже собственные культурные слои, копаться в которых как-то порой и времени не хватает... Для пушкинских усадеб это, во-первых, знаменитый довлатовский «Заповедник». А во-вторых... Впрочем, не будем забегать вперёд.

Именно в этот день, 21 августа 1824 года, коллежский секретарь Александр Сергеевич Пушкин прибыл из южной ссылки в северную. Не думаю, что Пушкин охотно покидал Одессу ради Михайловского. В северной глуши не было ни Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой, ни Веры Фёдоровны Вяземской, ни Амалии Ризнич, ни оперы, ни устриц под шампанское... Словом, сплошные «не» и «ни». Зато были сильно недовольный папаша, приземистые курные крестьянские избы... Да и помещичий дом роскошеством совсем не блистал.

Пушкин, конечно, «наше всё», но даже в таком качестве он вряд ли мог предполагать, что не пройдёт и ста лет, как все окружающие земли, почти десять тысяч десятин, станут музеем. А уж то, что его домик, тот самый, в котором он принимал Пущина, будет воссоздаваться четырежды (!), и то, что над Соротью появится скамья придуманного им Онегина и что даже аллея в имении его предков Петровское будет восстанавливаться в том виде, в каком он видел её, и вовсе не могло ему присниться — ни в каком из снов.

А грядущие поколения историков русских усадеб и вовсе будут Пушкину, равно как и его соседям, особо благодарны за то, что жили они не в загородных дворцах, а в скромнейших усадьбах, которые грядущие общественные бури почти начисто смели с русской земли. Кстати, я не раз спрашивал весьма искушённых в пушкинистике людей: представляют ли они нашего первого поэта не в Михайловском или Тригорском, не в Болдино или Берново, не в Петровском или Малинниках, а в усадьбах побогаче и поюжнее, хотя бы таких, как Ясная Поляна или Спасское-Лутовиново? Ответ был неизменно отрицательный...

Вспомним кратко. В 1899 году наследники Пушкина продали вечно убыточное Михайловское в казну. Подлинного пушкинского дома уже не было — обветшал и был заменён точной копией. И ещё неведомо, как сложилась бы судьба неприметного тогда дворянского гнезда, если бы в пору революций во все окрестные имения, включая Тригорское и Петровское, чернь не пустила, по всем тогдашним законам, пресловутого красного петуха. Дом Пушкина, которому сопутствовал по-прежнему подлинный домик няни, был снова восстановлен, но ненадолго. Последняя война уничтожила на этой земле практически всё созданное руками человека, за исключением последнего приюта поэта — Святогорского монастыря. В число потерь попала, между прочим, и расположенная поблизости небольшая железнодорожная станция Тригорская.

Немало порадел о том, чтобы станция больше не «воскресла» — ну не нужны лишние люди в заповедных местах! — один уже почти полузабытый, как это ни грустно, музейный работник, который и пришёл в 1944-м на пушкинское — в буквальном смысле слова — пепелище. Звали его Семёном Степановичем Гейченко, а родился он в Петергофе сыном вахмистра конно-гренадёрского полка. Что, кстати, даже в глубокой старости ощущалось и в росте, и в стати этого наделённого невероятной харизмой человека, уже в очень молодые годы ставшего экскурсоводом в тогда ещё не «новодельном» царском дворце.

Воспоминание из личных: как-то в глубоко советские годы ко мне, бесцельно ошивавшемуся у букинистического прилавка, подошла пожилая леди и со словами «Дарю. Только не продавай!» протянула небольшую книжечку под названием «Петергоф. Историко-бытовой музей XVIII века» 1931 года издания, одним из двух авторов которой значился и некий С. Гейченко.

Книжка и по содержанию, и по интонации изложения совершенно прелестная, достаточно сказать, что в конце её имеется весьма солидный список контрольных вопросов для «классовой самопроверки экскурсанта». Приведу несколько — для понятия: «Почему над созданием Петергофа работали только художники-иностранцы?», «Какими путями и почему в России усиленно насаждалась „китайщина“?», «Как свидетельствовала пышность дворцов о благосостоянии народных масс?» Ну и прочее в том же роде.

«Классовую самопроверку» — правда, поневоле — прошёл и Гейченко, когда в 1941-м был арестован по доносу, чудом избежал расстрела, по «гулаговскому призыву» ушёл на фронт и в конце 1943-го был изувечен — потерял левую руку — под Новгородом. А теперь представьте себе, каково ему, инвалиду, приходилось начинать всё буквально с нуля. Вероятно, и сам себе он тогда, в 1944-м, не раз задавал простой вопрос: а что, собственно, на этой территории осталось подлинно пушкинского, кроме первородного ландшафта? Ответ был весьма неутешительный. «Дуб уединённый» в Михайловском (жив до сих пор) — раз. «Аллея Керн» там же — два. Могила Пушкина в Святогорском монастыре — три. Древнее городище Воронич. Наконец, в 1944-м росла ещё столь любимая Пушкиным «ель-шатёр». Я впервые приехал в Михайловское в середине шестидесятых, когда ещё не минул жестокий болевой шок от её гибели. Знаменитое дерево погибло не от старости, а от многочисленных осколков, засевших в стволе, — на её месте (одно из самых ярких впечатлений той поры!) была высажена крохотная, чуть более метра высотой ёлочка...

Вся эта история замечательно описана в книгах Гейченко, который, как оказалось (не судите по путеводителю 1931 года!), обладал блестящим пером. Дед Семён, как он сам часто себя называл, был «на воеводстве» 45 лет, до 1989 года, умер вскоре после собственного девяностолетия, летом 1993 года, и был похоронен на древнем кладбище городища Воронич. Сегодня в Михайловском многие рассказывают о том, что высоченная тень деда Семёна доныне бродит по старинным аллеям и возле «места трёх сосен».

Но дед Семён жив и по-другому. Его кстати и некстати поминали во время памятных скандалов, сотрясавших Пушкинский заповедник. Мол, в 1994 году пришёл новый директор (Георгий Василевич) и знай себе крушит всё, что сделано Гейченко. Что тут сказать — материя тут и впрямь чрезвычайно тонкая. Гейченко, будучи сторонником, так сказать, абсолютной заповедности, считал, что в Пушкиногорье неприкосновенно буквально всё — «ведь тут Пушкин бывал!» Ответ чисто творческого человека. А на вопросы людей практичных (какое, простите, отношение к Пушкину имеет, скажем, густейший подлесок, который всё больше заполнял действительно помнившие поэта аллеи?) ответы находились с трудом.

На мой взгляд, нынешний директор Пушкинского заповедника имеет намерение превратить его в действительно современный музей, музей начала XXI века. Восстановить в таком виде, как было при Пушкине и даже чуть раньше — вот основа. Для этого восстановлена и въездная аллея в Петровском, давно готовится проект восстановления усадебного дома в Тригорском (друзья Пушкина Осиповы-Вульф уже не застали его). Совсем недавно восстановлено соседнее имение одного из соседей Пушкина — того самого, которому в пору его ссылки вменялось в обязанность тайное наблюдение за поэтом... А уж что касается так называемой инфраструктуры... Гейченко, при всём к нему глубоком уважении, очень мало волновало то, где, например, будут жить многочисленные гости, приезжающие на праздники поэзии. Что поделать — истинных художников чисто земные вопросы обычно мало волнуют... Да и история это, увы, совсем не юбилейная.

И всё-таки — кто-нибудь может поверить, что совсем скоро Пушкинскому заповеднику исполнится сто лет? Вот то-то и оно...